Знакомое усатое лицо в фуражке приблизилось. Щетина покрывает щеки и маскирует оспины. Узкие плечи и слегка выдающийся живот обличают в нем человека, близкого к старости. Совсем рядом с Петькой раздается его голос. Сталин говорит что-то вроде: "Ну что, боец, терпеть можно?"
— Кость задело. Иначе бы я не уехал, — выпалил Петька.
— Откуда ты?
— Донской. Из раскулаченных.
Вот на что только хватило мстительного Петькиного запала, чтобы с вызовом напомнить Сталину о жестоких 30-х. Но и это получилось как-то натужно. Новое время было намного ожесточенней.
От слов, вырвавшихся из неотмщеного сердца, глаза Петьки вмиг подсыхают, а то он что-то слишком расчувствовался при виде вождя народов. Петька глядит прямо и твердо. Готов к любым ответным действиям в отношении своей раненой персоны.
Сталин, почуяв вызов, выпрямляется, крепнет, молодеет. С любопытством всматривается в парня. Проходит секунда, другая, третья. Счет им прерывает вышедший на второй заход "мессершмидт".
Теперь немец летит вдоль шоссе. Низко. Не жалея патронов, издалека начинает бить из пулемета — по жидкой грязи обочины, по "эмке" и дальше.
Окатывает ревом мотора, треском пулемета, войной, смертью.
Петька "прячется" за гнилыми досками телеги.
Сталин втягивает голову в плечи. Общая судьба проносится над ними, осеняет, как неким святым духом, с примесью гари от самолетного выхлопа.
Поскребышев уговаривает Верховного укрыться под броней автомобиля.
Сталин не упорствует.
— Выздоравливай, — говорит он бойцу.
Перед тем, как сесть в машину — оглядывается просветлевшим лицом, в котором впервые за все последнее время едва заметно мелькает победный прищур властителя.
Тяжелая сталинская "эмка" удаляется в сторону Москвы…
Сосед Петьки, пролежавший эти несколько минут, как бездыханный, "очнулся".
Петька над ним подшучивает, трогает за штаны на заднице: мол, не мокро ли? Мужик обижается.
— А сам-то, коли такой смелый, чего не стрельнул? Сразу небось и про батю забыл, и про клятву.
— Теперь мой батя не в счет, — строго говорит Петька.
...С самого двадцать второго июня еще ни разу на фронтах русские солдаты не кричали перед атакой " За Сталина!" И не сегодня еще раздастся этот клич поднимающихся из окопов.
Еще только зарождается в них сейчас это чувство — "За Сталина!".
__ 16.00 – 18.00
В наступающих сумерках Москва казалась необитаемой, первобытной. Синие неосвещенные проспекты были безлюдны. То ли дождь, то ли снег метался в желтом свете фар.
"Черт бы побрал еще эту погоду", — подумал Сталин, поглядывая в окно, машинально отмечая безжизненность пролетавших картин. Не заметив по дороге ни одного светящегося окошка, он с удовлетворением подумал о том, что режим затемнения зданий строжайшим образом соблюдается. Значит, этой ночью немецкие летчики вместо Москвы увидят под крылом бездну мрака, рассеченную всплесками огня тысячи зенитных орудий в лучах и пятиста мощных военных прожекторов.
Но, возможно, никакой строжайший режим уже не действует... Света в окнах не видно, потому что население покинуло обреченный город. Быть может, сейчас, пока он мчится по Москве, немцы перешли в наступление и ворвались в северные районы столицы. Если учесть, что вчера отряд немецких мотоциклистов совершал разведывательный рейд по Ленинградскому проспекту, такой поворот событий вполне возможен...
Автомобиль вырулил на площадь, повернул к гигантскому фанерному не то коровнику, не то скворечнику, в причудливых формах которого совершенно невозможно было угадать хрестоматийный облик знаменитого на весь мир Императорского Большого театра. Машина прошелестела мимо черного, похожего на заброшенную могилу заледенелого фонтана, и здесь шофер резко вывернул руль, объезжая оцепеневший, призраком возникший посреди улицы трамвай. Машину сильно занесло, чувствительно тряхнув пассажиров. Охранники испуганно переглянулись. Сталин, обернувшись на исчезающий в сумраке мертвый трамвай, мрачно выругался по-грузински...