Дальше — всё сложнее. Музыку-то я полюбил, она была естественной частью жизни. Вспомните советское радио — это же чудо было. Я узнал классику, восхитился Бахом, Римским-Корсаковым, Рахманиновым. И, конечно, Свиридовым. Мог ли я тогда подумать, что он станет моим учителем и заменит рано умершего отца…
Но жизненные устремления долгое время были иные — звери, зоопарк, где с десяти лет был членом кружка юных биологов. Там писали научные труды, наблюдали за очковыми медведями, принимали роды у зебр. Это была особая общность людей, но крайне далёкая от академической музыки. Впрочем, я благодарен судьбе, что она не сделала меня кабинетным академистом. Видимо, оттого, что юная жизнь проходила в народе и в природе: косил для кроликов деда сено, ходил в лесные и горные походы, изучал зверушек, с которыми брезгливости быть не может — надо кормить, убирать. Ни о каком сбережении пианистических пальцев речи не было.
Но дальше случилось странное: музыка мне стала сниться. Причём новая. Это было некое предвосхищение моей собственной музыки, написанной спустя много лет. Так сочинив симфониетту, я вспомнил, что уже во сне её слышал. Иначе как божественным вмешательством в мою судьбу всё это назвать не могу. Ещё какое-то время я по инерции готовился к биофаку, но становилось очевидным, что всё это уже бессмысленно. И в десятом классе общеобразовательной школы я пошёл в первый класс вечерней музыкальной школы имени Дунаевского. Дело было осенью 77-го года, а в мае 78-го я уже поступил в музыкальное училище. Фактически профессиональное образование до училища заняло около полугода. Так не бывает, но так случилось. Да, надо было заниматься по двадцать часов в сутки. Я даже гаммы, арпеджио и все эти ужасные вещи, которые отвращают детей, истово долбил. Я понимал, что мне нужно за очень короткое время сделать пальцы пристойными. Хорошим пианистом я, конечно, в результате не стал, но впоследствии Российскую академию музыки им. Гнесиных по фортепиано окончил "на отлично".
Повторюсь: эти странности иначе как вмешательством свыше назвать не могу. Не было среды, которая могла бы меня в музыку по инерции толкнуть. Были литературно-журналистская среда родителей. Был ахтырский рай, нормальная жизнь со свинками, курами, кроликами, клевером, рекой Ворсклой, сбором маслят. Там же меня и крестили. И, может быть, открылись какие-то каналы, через которые стал воспринимать гармонию. Причём не хотел креститься — я же был правоверный пионер. Но бабушка "купила" меня дудочкой, украинской сопелкой, которая имелась в ахтырских культтоварах. Дудочку я очень хотел и за дудочку "продался".
"ЗАВТРА". Наверное, дудочка повлияла на твое композиторское будущее. Если бы подарили пистолет — сейчас бы стал генералом.
И.В. Может быть. Дальше — теоретическое отделение музыкального училища имени Октябрьской революции. Ныне это институт имени Шнитке — в таком переименовании, пожалуй, заметны некие веяния времени.
Училище дало всё, там были потрясающие учителя. Это не дежурная вежливость, педагоги действительно были гениальные, одержимые. И мы, студенты, были такие же горящие. Приходили к восьми часам утра и уходили из стен училища в восемь вечера, но не расходились, а шли к какому-нибудь, кто ближе жил, например, ко мне или к Лёше Вульфову, чтобы ещё заниматься. Слушали музыку, играли гармонические последовательности, писали диктанты. С утра мы не наедались музыкой — хотелось продолжать. Это тоже был своеобразный рай.
Возглавляла наш факультет Ирина Дмитриевна Злобинская. Она познакомила со свиридовским миром, потому что дружила с Александром Филипповичем Ведерниковым. Он приезжал к нам в училище. Представляете, какой был уровень образования, что Ведерников мог приехать и дать феноменальный концерт из произведений Свиридова для небольшого круга! — нас ведь было всего семь человек в теоретической группе.
Тогда в музыкальном мире не было сегодняшнего жуткого расслоения, и вполне можно было любить и Шнитке, и Свиридова. Они были лидерами нашей музыки, отношение к ним было почти религиозным. На их концерты мы лазили через окна консерваторского туалета. Подозреваю, что служители консерватории об этом знали, но, тем не менее, в милицию нас не отводили.
И второй гений-учитель — это Владимир Викторович Кирюшин, человек очень сложной судьбы. Сольфеджист — единственный в природе. Он мог воспитать абсолютный слух. Говорят, что это сделать невозможно, но у Кирюшина получалось.