Меньше чем через двадцать лет после второй книги Проханова, секира 90-х годов рассечёт многоголосый литературный процесс на несоединимые фрагменты. Тогда одни вместе с Прохановым подпишут "Слово к народу", а другие завопят "Раздавить гадину". И неслучайным окажется предчувствие, что вторая книга создавалась как ковчег накануне потопа. Но это будет потом.
А пока прозрение собственной самобытности в особой метафизике, историософии и футурологии: "Не знаю, кем и за что, духом, природой, но мне отпущено новое виденье, космический смысл наших жизней, и их рисунок и драма, — лишь оттиск звёздного неба". А пока поиск своей точки опоры, которая не будет точкой притяжения в прошлом, как у "деревенщиков", и не станет точкой отсчёта в лишь настоящем, как у "горожан".
Прохановская опорная точка — это первое движение писательского пера по бумаге, откуда разрастается мироздание, "нанесённая точка обладает гигантским потенциалом, готовая превратиться во Вселенную". Эта точка с листа бумаги может перенестись на пересечение московских улиц, когда "в этот завиток вложена вся держава, все океаны держит". Или стать пшеничным полем, где хлеб "единый, многоязыкий и нераздельный" соединяет в недолгом свидании жизни комбайнёров со всех концов страны. И вокруг этой точки возникает "круговорот металла, хлебов и вод, смертей и рождений".
Прохановская метафизика являет то, что сокрыто за пределами зримого, слышимого и осязаемого. Тогда природа, человек и машина сливаются в одно целое, граница между ними становится подвижной. Жизненная сила, будто по закону сохранения энергии, течёт по замкнутому кругу и становится недоступна для смерти: "Он чувствовал, как силы его покидают, переходят из тела в землю, будто начался рост обратно, и он уменьшается, погружается в холм на закате. Он превращается в степь, из которой некогда вышел, и степь принимала его, раскрывалась, гудела неясные песни. Будто ждали его там, глубоко, родные, забытые голоса…".
Машина, напитанная трудом человека, не даёт раствориться его силам в небытии, она аккумулирует их в своих живых тканях, и когда век машины заканчивается, она стремится вновь отдать их в мир, сконцентрировав в мельчайшей детали, которая, как трепещущее сердце, будет пересажена в новую машину: "Комбайн был похож на кита, выброшенного из океана на мель, разлагающегося под солнцем и ветром. Здесь уже побывали люди, “раздели” его, свинтили детали и блоки, вырвали сочлененья, узлы. Выклевали из туши сочные ломти, и она скользила отверстиями, зияла ребрами… Избитый и изрезанный, комбайн был ещё жив. Умирал здесь один долгую зиму, и весну, и лето. Слабо дышал под снегом. Чуть слышно стонал под звёздами".
Соединённый одновременно с природой и машиной, примиривший в себе энергии живого и неживого, человек становится световодом — проводником смыслов, предчувствий и тревог Вселенной. Это новый тип одухотворённого человека: "Он черпал из своей головы ковши света, лил их в степь, наполняя её, как чашу, энергией собственной жизни".
Через это человеку открывается инобытие, когда в земном воплощается небесное, когда человек отрывает взор от земли и устремляет его в небесную безбрежность, неожиданно осознавая, что пространства, свободы и воздуха гораздо больше, чем всегда казалось. Небо велико настолько, что если даже титаном встанешь во весь свой рост, если даже устремишь в синеву самые высокие телебашни и запустишь в Космос самые современные спутники — всё равно не достигнешь границ этого пространства: "Всё ходим, ходим, землю ногами мнём, что-то на ней высматриваем. А вот оно, небо-то!". Край неба видела только дивная птица с русского изразца: "…есть дуб у моря, и на нём красная птица. Смотрит на нас, всех любит".