— А я вас помню, — сказал таксист, присмотревшись к Корину в зеркале. — Вы на танцах в клубе строителей играли. Махаловка была, и одному чуваку вы гитарой по голове заехали.
— Хорошенькую память я оставил по себе.
— Нормально. Молодые были.
— Да, брат. Все в прошлом.
— Ну, у вас-то и теперь вроде полный порядок.
— Как сказать. Посигналь ему, чтобы остановился. Вот он двадцать третий.
Сначала из машины показалась нога Корина в лаковом запыленном ботинке. Потом весь он встал на гнилые мостки. Бестолково одергивал полы пиджака, поправлял ворот несвежей рубашки и опять же совсем не свойственно для своего положения суетливо оглядывался.
На древней улочке вкривь и вкось стояли бревенчатые дома. Старые, толстые тополя громоздились над крышами.
Корин прыгнул через канаву, подошел к высокому дереву и указал на скворечник вверху.
— Клад там. Эй, на кране, задом сдавай. Ты, оператор, со мной поднимешься. Крупнячок получится — высший класс.
А таксисту, не уезжавшему из любопытства, скомандовал:
— Монтажку!
Напружинилась гидравлика, маслянистый шток начал выползать из цилиндра. Люлька со стоящим в ней Кориным и телевизионщиком оторвалась от земли. Коротким изогнутым ломиком банкир указывал на цель подъема.
Люлька рывком подалась вбок, вломилась в ветви, ударилась о ствол, остановилась.
Корин молодецки уселся на ограждение и заговорил в телекамеру.
— На ветерочке. Обдув классный. Болотом пахнет. Брусникой... Дорогие мои земляки, хочу покаяться. 68-й год. Студенческое безденежье. Девчонки и так далее. В общем, вырвал я из гитары струну, загнул ее двойным крючком и опустил, представьте, в щелку телефона-автомата на углу набережной и Коминтерна. Гениальные получились капканчики. Представьте, вскоре от Поморской до Урицкого все автоматы были моими. Потом наскучило. Куда сунешься с этими двушками? После чего я из тех же гитарных струн стал паять каркасы бабочек. Обтягивал их капроном — чулки старые у девчонок выпрашивал, красил в анилине — и толкал этих бабочек на вокзале. Такие брошки были тогда в моде. Стал первым цеховиком в нашем славном городе. Потом еще по-всякому раскручивался. А в 92-м уже оседлал финансовые потоки. К чему это я такое шоу затеял на высоте птичьего полета? Да к тому, что мой стартовый капитал находится в этом самом скворечнике. Сейчас мы его торжественно изымать будем.
Ржавая проволочная обмотка лопнула под первым нажимом монтажки. Скворечник повалился. Ломик выпал из рук Корина, полетел вниз, вонзился в землю под ноги ротозеев. Зато скворечник он успел поймать, но так стиснул от неожиданности, что раздавил трухлявые доски.
И с высоты желтым блескучим листопадом сыпанули тысячи двухкопеечных монет, тончайше-бубенцово зазвенели. Золотая пыль хлынула с небес на город и с дождевым шумом канула в крапиве у забора.
Перегнувшись за ограждение, Корин попытался схватить последние монеты, но не успел. Стал топтать остатки скворечника на полу люльки и хохотать в камеру намеренно по-мефистофельски, тараща глаза и выдувая “хахи” из самого живота.
— Умора! Рокенролл! Обретение божественных даров!
Загнутая ветка освободилась, отпружинила, перекрыла пространство между камерой и физиономией Корина. Он развел руками листву и продолжил комментарий:
— Представьте, жизнь! Can’t buy me love! Но я никогда не сдавался без боя! Пошел вниз! Посадку давай!
Крановщик дернул рычаг, и люлька так стремительно ухнула к земле, что Корин даже выругался.
Миновав людей из окружения, ногами раздвигавших крапивные стебли в поисках монеток на сувенир, Корин завалился в такси и приказал ехать, пробурчав: “Факир был пьян”.
...Вечером по длинному залу ресторана он шагал стремительно, нагоняя ветер полами пиджака и поочередно трепеща широкими, летними, легкими не по сезону штанинами. Сизая щетина облепила щеки еще плотнее, плечи еще ниже провисали под тяжестью больших рук, а глаза блестели горячечно.
Многие из публики оказались свидетелями объятий Корина с хромым длинноволосым клавишником из оркестра.