— Что происходит? — как спящий у того, кто ему снится, спросил меня Вандал.
— Один раскапывает братскую могилу, а другой её закапывает, — боится, что там заводной ключик для костей. Пусть копают, я иду спать.
— Постой, Корреспондент. — Рисовальщик подошёл, шатаясь. Из наушников, упрятанных им в карман, сочилась-угадывалась увертюра к вагнеровскому "Тангейзеру". — Тебе, на память.
Всё во мне воспротивилось этому подарку. Нестерпимо захотелось побыть одному, и я поспешил на второй этаж — там, в разгромленном офисе мясокомбината, под издырявленной минами крышей шансов уцелеть было в разы меньше, чем внизу, но… чаще, чем мы того хотим, одиночество стоит смерти.
У проломленной танковым снарядом стены, в лабораторном молочно-белом свете сглотнувшей луну "люстры" — осветительной ракеты, долго я глядел на подаренный рисунок… чувствуя себя заспиртованным в кунсткамерной колбе уродцем, которого с тоскливым омерзением рассматривает ребёнок со страшно знакомым лицом.
Технически безупречная, босхиански завораживающая графика облучала такой инфернальной безысходностью, что захотелось мне рисовальщика пристрелить. Сонливо и тошно стало, как при лучевой болезни, обвальную испытал я утрату интереса ко всему вокруг. Доковылял до застеленного битым кирпичом дивана и мгновенно уснул.
— Корреспондент!!! Сюда-а-а-а! — "гаубичным" басом разбудил меня Артист. — Скор-р-рей!
Внизу, посреди коридора, широко раскинув ноги, опершись обеими руками о залитый кровью цементный пол, сидел Большой. Туловище его крест-накрест бинтовал рисовальщик. Пояснил:
— Осколок. В грудь. Навылет. И ноги посекло. Легко, вроде…
Во дворе зафырчал, загудел двигатель — это Артист наконец-то завёл барахливший в последнее время Ssang Yong Rexton — наш "джихад-мобиль". Я попытался разрезать насквозь кровью пропитанные штанины, Большой с трудом поднял голову, выхрипел:
— Корреспондент, оставь, там пустяки, кости целы.
— А Вандал где? — спросил я, метнувшись к двери. Артист задним ходом подгонял "джихад", объезжая зиявшую посреди двора свежую воронку от гаубичного снаряда. — Большой, сможешь встать, или потащим? До машины дойдёшь?
— Доползу. Вандал на "передок" побежал. Час назад. Там штрафника накрыло, "двухсотый"…
Через несколько минут, разбудив визгом шин часового на ближнем блокпосту, мы выруливали в сторону Славянска. В зеркалах заднего вида кровавился рассвет. На заднем сиденье рядом со мной постанывал Большой.
— Корреспондент… — позвал он, пытаясь с мучительным напряжением приподнять правую ладонь, — не получилось: только пальцы крючились, периодически дергались как от всё более сильных ударов электрическим током, вытатуированные на пальцах руны мелькали всё быстрее, будто бы раненый безнадёжно пытался отправить небесам какое-то зашифрованное послание. Я разодрал упаковку буторфанола, но при виде шприца Большой с полусекундной осмысленностью во взгляде протестующе замотал головой. Сказать уже ничего не мог, только всплесками, удивлённо — как при неожиданной, задолго до срока родильной схватке — резко, раняще вскрикивал. Вдруг затих.
Лицо его, шея и руки стали серо-пепельными, цвета остывшей древесной золы. Белые пятна исчезли, растворились в перегоревше-сером. Стёкла авто были опущены, по салону свистал ветер, и непроизвольно мне захотелось заслонить Большого и наглухо задраить салон: почудилось, что от порыва ветра это серое тело вспорхнёт невозвратной горсткою пепла.
— Остановись, Артист. Он умер.
Артист затормозил, обернулся, испуганно вцепился в запястье Большого, нестерпимо долго нащупывал на пульс. От злобы даже заикнулся:
— Не включай пан-иии-ку. Живой он, едем!
На перекрестке у "Метелицы", бывшей базы Моторолы, как всегда при виде авто вздыбился асфальт — лупанули из гаубицы. Не успела в безветрии осесть дымная корявина — неподалеку от неё рядком три вспышки, разрывы мин. Артист давил на газ, трофейный "кореец" мчал нас, не капризничая, у остановки, сразу за перекрестком, чуть сзади нас, едва слышно скрежетнул по корпусу осколок — легла четвёртая мина. Уже выкатив на безопасное место, мы с Артистом вспомнили, что в этот раз перед выездом не перекрестились. Синхронно выдохнув: "Господи, помилуй"! — осенили себя крестным знамением.