— Пусть теперь тявкают, что мы, мол, мирных жителей глушим...
— !! — Балакин лишь взглядом одобрил согласование с местной властью огня по поселку.
глава администрации думал о своем, настороженно вглядываясь в фигуру того, кто шел сдаваться, моля Аллаха, чтоб это был не человек Шамиля. Если Шамиль начнет сдаваться, то с пленными предстоят хлопоты. Их, конечно, будут судить, увезут в тюрьму. А там, глядишь, и выкупят, обменяют. И скоро шамилевцы опять начнут перетряхивать район и его окрестности... Нет, лучше уж пусть Шамиль упрямится и сидит в обороне. Тогда самолеты и пушки русских оглушат его, а пехота добьет. И это будет правильно.
Но картину портили упрямые и тупые поселковые. "Почему они не выходят из кольца? — думал глава, — ведь их же никто не тронет. От бомб и снарядов именно они больше всех пострадают, а потом будут еще сильнее ненавидеть и меня, и русских..." Глава всматривался в человека, бредущего от кишлака, надеясь, что за ним потянутся остальные.
Хамовитые солдаты из комендантской роты рассупонили на сдавшемся одежду в поисках ножа или гранаты. Но тот был безоружен.
— Веди его сюда! — крикнул Балакин с крыши, и солдаты повели пленника, направив ему в спину автоматы и резко покрикивая.
Сдавшийся был мужчина лет под тридцать, с карими глазами, большими и красивыми, с тонким прямым носом, и если бы не коротко стриженная голова, смахивал бы на Иисуса Христа с русской иконы. Серо-голубая одежда пленника оказалась вблизи просто голубой, но грязной и забрызганной мелкими капельками высохшей крови.
— Где Шамиль? — спросил Балакин.
— Я простой крестьянин, — залепетал в ответ сдавшийся, — я не воюю против правительства.
— Почему в крови? Ранен? — не смягчался Балакин.
— Бомба разорвала жену, от нее ничего не осталось, только кровь... — и чеченец вдруг начал плакать, стыдясь своего плача и стараясь улыбаться белозубым ртом, и речь его от такой душевной работы выходила медленной.
Балакин не знал, что спросить дальше. Все молчали. Дикие голуби снова сели на крышу дома и заворковали. Авиационный посредник чуть в стороне шепнул шефу артиллерии про пленного:
— Все брешет. Никакой он не крестьянин. Глянь, какое у него лицо нежное, — как с иконы.
— Черт их тут разберет, — вздохнул артиллерийский начальник.
Постников хмыкнул, кривя бледные губы.
— Все нормально, товарищ подполковник, — у шефа артиллерии забегали глаза, — через минутку начнем. — И он схватил телефонную трубку.
Балакин долго еще смотрел на него, потом оглянулся на Постникова. "Переглядываются они, — думал зло, — политики хреновы... гуманисты... Тут своих беречь надо, а не чужих считать..." И, обернувшись опять к Горскому, отчеканил:
— Работать так, чтоб пехота свободно могла войти в поселок. А что вы умеете — землю поковыряли, каблуками щелкнули, и капец — цели, мол, подавлены. А мы потом "двухсотых" в Моздок вывозим!
Высоким голосом запел снаряд, вздрогнул от удара поселок, и прозрачный железный огонь слизал кривое деревце, торчавшее возле крайнего сарая, густо побитого оспой пулеметных очередей.
Из поселка побежали люди. Женщины волокли за собой детей, мужчины — тюки и сумки. Председатель мысленно возблагодарил Аллаха за то, что тот услышал молитвы и внушил сельчанам мудрость. Особист тут же побежал с крыши вниз, чтобы организовать работу фильтропункта и отсеять боевиков, которые могли попытаться выйти, смешавшись с мирными жителями. И над всеми ними летели равнодушные снаряды, прессованным воздухом разгоняя птиц. Горский огня не прекращал.
— Ну-ка, соедини меня с пехотой, — сказал Балакин усатому красавцу-связисту, — хватит ей загорать.
...Через три часа постоянно сидевший на связи Балакин наконец услышал то, что хотел. Командир пехотинцев доложил, что окружили в доме остатки банды, и Шамиль, кажись, там.
— "Кажись" или точно там?! — прорывался сквозь треск эфира Балакин.