Он не стал исследовать стены камеры в надежде наткнуться на лаз. Не стал прислушиваться к звукам за железной дверью, ожидая уловить шум приближающегося боя. Уселся на пол, положив голову на колени, словно заслонял собой задуваемый костер, в котором, как горячий малиновый уголь, горела его вера, его упование на Бога, знание, что только в этой вере заключается его скорое, неизбежное спасение.
Бог для него был его собственной душой, которая вслушивалась, всматривалась в свою расширяющуюся глубину, и сквозь эту живую, наполненную синеватым туманом глубину, как сквозь чудесные врата, попадала к окружавшим его любимым людям. В школу, где были у него несколько закадычных друзей и любимая, не ведавшая о его любви девушка. В маленькую старинную церковь с синими луковицами и кирпичной колокольней, где собирались добрые, то радостные, то печальные прихожане. В необъятную бесконечность неба, где среди ночных звезд и светил, утренних и вечерних зорь, падающих осенних звезд и негаснущих летних сияний смотрело на него любящее лицо с немигающими всевидящими глазами, с золотыми нитями в темных волосах. Образ Спаса у царских врат, перед которым он любил замирать во время службы, и все долгие часы чтений и песнопений созерцал смуглый прекрасный лик, впадая в сладкое забытье, засыпая наяву, погружаясь в живое, счастливое созерцание, говорившее ему, что Бог его знает, следит за ним, взращивает для какой-то важной и чудесной задачи.
Сидя на бетонном полу, чувствуя ломоту в затылке и вывихнутом плече, он спасался от боли и холода, представляя себя не в камере пленных, а в церкви, куда ходил вместе с мамой с детства, знал и любил все ее запахи, темные уголки, начищенные медные подсвечники, лампады на узорных цепочках, резные завитки на потемнелом иконостасе, образа в мятых окладах, писанные на стенах картины священных деяний.
Церковь для него была Богом. Не местом, куда он приходил, чтобы встретиться с божеством, но самим Богом, чудесно воплотившимся в иконы, в длинный старинный стол, на котором появлялись то куличи и покрашенные луком яички, то миски с румяными яблоками, то букеты цветов, то душистые пуки березовых, начинавших вянуть ветвей, то хвойные лапы, на которых мерцали стеклянные петухи и рыбы. Богом были знакомые старушки в белых платочках, подпевавшие блеклыми, словно водянистое солнце, голосами, и строгий лысый старик с раздвоенной бородой, твердо бивший щепотью петемнелых пальцев в выпуклый костистый лоб. Богом была мама, с красивым, бледным, всегда немного огорченным лицом, стоявшая на клиросе в длинном платье и иногда среди пения нежно и слезно взглядывающая на него. Богом были отпевания, когда на деревянные скамейки ставили гроб, в котором, плохо различимое, светлело остроносое, с бумажной полоской лицо. И свадьбы, когда отец Александр водил вокруг высокой свечи взволнованных жениха и невесту, предлагая им целовать медную резную корону. И крестные ходы, когда в холодную весеннюю ночь выходили разгоряченной, шаркающей и поющей толпой, и он шел за псаломщиком Николаем Никитовичем, который нес на груди огромную золотую книгу, упирая в нее розовый подбородок, и истошно, напуганные пением, обилием огней, праздничной стрельбой двустволок, кричали в березах грачи.
Он любил свою церковь. После армии хотел поступить в семинарию, выучиться на священника и вернуться в родной приход, чтобы сменить дряхлеющего, часто хворого отца Александра.
Он воевал терпеливо и грамотно, не поражая отвагой в бою, но заслуживая одобрения командира за исполнительность и трудолюбие. Он не видел в чеченцах врагов, а лишь заблудших соотечественников, с которыми они непременно помирятся, когда завершится война. Без ропота сносил тяготы переходов, грубость отношений, суровую лагерную жизнь. Выполнял добровольно самые тяжелые военные работы, воспринимая бессонные посты, рытье нужников, дежурства на кухне, как послушание. "Ты — воин Христов", — напутствовал его в армию отец Александр, которому он из Чечни посылал редкие обстоятельные письма с описанием своих переживаний. "Буду о тебе молиться, Витенька", — были напутствующие слова матери, когда она отпускала его от себя, повесив на шею серебряный крестик, и он из вагона смотрел на ее заплаканное, любимое лицо.
Он молился каждый день, перед сном, где бы ни заставала его ночь: в продуваемой ветром палатке, в ледяном отсеке боевой машины пехоты, в развалинах дома, который днем захватила их штурмовая группа. Он молился, чтобы Господь уберег его от пули в бою, молился за боевых товарищей, за командира взвода Пушкова, за военного доктора, излечившего его от чирия. Перебрав в памяти всех, кто окружал его на войне, он обращался душой к оставленному дому и молился за маму, представляя ее печальное, освещенное настольной лампой лицо, за отца Александра, раздувающего в кадиле малиновый душистый уголек, за материнскую подругу Елену Федоровну, которая пела под гитару душевную песню про молодого звонаря, и за девушку Ирину, от которой пахло садовыми цветами, и которая не знала, как он ее любит.