— Был в автосервисе? Ездил устраиваться на работу?
— Конечно, тетя Таня. С завтрашнего дня приступаю.
— Ну смотри. Если долг не отдашь с первой получки, я через суд потребую. У меня свидетели есть.
— Что вы, тетя Таня. Сразу все до копеечки. Не расстраивайтесь.
— Валентин, последний раз я тебе верю. А когда отдашь долг, то добьюсь, чтобы ты регулярно платил за свет и канализацию. Иначе я на туалет замок навешаю.
— Тетечка Таня, не волнуйтесь. С первой получки!
Когда соседка, схватившись за сердце, убралась в свою комнату отлеживаться, пережидать приступ головной боли, он пошел на кухню, взял из ее стола плоский, литой металлический топорик-мясоруб. Спрятал топорик за спину и постучался в комнату соседок.
— Ну что там еще?! — простонала младшая Желоховцева.
— Тетя Таня! Тетя Таня! — произнес он скороговоркой чрезвычайно взволнованного человека. — Тетя Таня, в ванной трубу прорвало. Вода на пол течет!
Лезвие топорика было ржавое, тупое, в зазубринах. Его не точили со дня покупки — как на заводе прошелся по нему наждак, так до сих пор бороздки от него не загладились. Было время, когда топорик не ржавел — раз в неделю мать и дочь Желоховцевы покупали говядину и рубили, нанося слабые женские удары, больше разминая и разрывая волокна, чем разрубая. Лезвие вытирали тряпочкой или газетой, и животный жир оставался как смазка. Теперь женщины уже несколько лет не покупали мяса — дорого, да и зубы поизносились. И ржавый топорик с клеймом "85 копеек" на обушке лежал в столике под газетой.
О существовании топорика никогда бы не узнал тихий и вежливый юноша Валя, если бы года три назад, еще в пору его учебы в "путе", они с группой не собрались за город, и старшая Желоховцева, радея за него, не предложила бы ему этот топорик — как же в походе без костра, без дров, без топорика!
Тогда Полина Феодосьевна собственноручно обернула лезвие тряпочкой, чтобы не прорвало рюкзак, и с сочувственной радостью проводила Валечку до порога. Молодость его напомнила ей о своей, о дочерней. Тогда он, которого сверстники кликали Валентяем, впервые приладился к топорику, перерубил пару сушин — на больше сил не хватило. Его слабая рука сразу заболела тогда в плече и кисти, и он долго не притрагивался к секачу. Потом еще раз прибег к помощи заточенной стали для открывания дверей в свою комнату, потеряв ключи. Выворотил со щепками замок, с тех пор комната не запиралась. Как человеку не хозяйственному, не самодельщику, не туристу топорик был для него чуждой вещью из другого мира. Но, видимо, какой-то клеткой памяти инструмент удерживался в его сознании. Востребовался опять. И легко был найден в шкафу на ощупь. Пластмассовую волнистую рукоятку признали пальцы. Сжали до побеления, удобно, слитно.
Когда он уже взял топорик, прикрыл дверцу шкафа и одолевал несколько шагов до комнаты Желоховцевых, почувствовал в себе необыкновенный подъем духа. Рука ничуть не вспотела, возбуждение было здоровое, природное. Кровь тоже мгновенно очистилась, чувствовалось сильно и свежо. Как бы новая жизнь начиналась. Будто несколько лет прошло после стояния в очереди к начальнику паспортного отдела. В бездне времени заглохли крики соседки. Давно зарубцевалась досада от проигрыша на автоматах. Время взрывалось в нем и волной отбрасывало в прошлое все, что только что было на душе.
Но уже когда он был на полпути к дверям соседки — страх новизны начал сковывать его. Он с тоской подумал, что как бы хорошо было сейчас завалиться на диван. Кануть в ту, отлетевшую жизнь. Он затосковал о ней, как бы запамятовав, что был в той жизни ужасно несчастлив и много страдал. Все показалось милым. Мамочка вспомнилась на даче, грядки, роса на укропе. Это было как в невозвратном прошлом, потому и манило, озарялось ярким солнечным светом.
Если бы он бросил топорик и убежал, то через час мог быть на очаровательной даче. Но его очаровывал и ужас настоящего. Лень, уныние — естественные его состояния — совершенно отступили сейчас. Трусость — тоже. Все сконцентрировалось в звериной хитрости и коварстве — бесподобная новизна!
В полумраке коридора его тонкие, слабые ноги между бахромой шорт и кроссовками выглядели еще тоньше. Майка на полусогнутом теле обвисла спереди. Топор прижимался к тощим ягодицам, словно защищал от пинка... Давно он не играл ни в прятки, ни в пятнашки, давно не озорничал, нажимая звонок у соседей и убегая вниз по лестницам, а сперва подкрадываясь вот так же к дверям.