Он встал и вышел под пекло. Зябко съежился, сунул руки в карманы шорт и побрел вдоль трамвайных путей. Его встряхивала икота, била дрожь. Все силы уходили на борьбу с этими конвульсиями. Через некоторое время он согрелся и решил идти "домой".
Издалека, из подворотни из-под кленов он долго всматривался в окна своей квартиры, и ему вдруг показалось, что там кто-то движется. Он испугался и побежал неведомо куда. Город отторгал его. Выдавливал из себя. На последних силах он добрался к вокзалу и сел в электричку на Ольгино.
Напротив него устроились две девушки — он даже не глянул на них. Презрительно поухмылявшись, они раскрыли плитки шоколада и стали есть. Ему пришлось выскочить в тамбур. Там курили. Удушье подступило к горлу. Он кинулся в следующий вагон, сел у открытого окна на обдуве и задремал — обессиленный, полуживой.
Платформа Ольгино была на километр дальше дачного поселка. Электричка подрезала домики. Он увидел на участке мать, копавшуюся на огороде с сечкой в руке. Она распрямилась и скользнула взглядом по окнам вагонов — поджидала его, ужин был сготовлен. Он инстинктивно отдернулся от окна, спрятался в простенке, хотя она никак бы не смогла разглядеть лицо на такой скорости.
Отношения между ним и матерью были законсервированы еще в младенчестве, когда неожиданно умер отец, как бы стремительно постарел в болезни и ушел. Мать в ужасе от потери бросилась на борьбу со временем, всячески тормозила взросление сына, который так же мог уйти от нее — к другой женщине или в бродяги. Она за всех друзей-товарищей старалась быть у него. Потому и сегодня он признался ей легко. Она никогда не наказывала его за проступки. Не выработала страха.
— Мамуля, вызови психушку, — сказал он. — Скорую помощь вызови, мамуля. В психушку меня сдай. Я тетю Таню убил и Полину Феодосьевну тоже. Скорее, мамуля. Иди, звони. Психушку вызови. Скажи, он в помешательстве. Ненормальное поведение, скажи.
— Ты и вправду бредишь, Валечка? Что ты такое тут мне говоришь? Да ты в своем уме? Говоришь, тетю Таню убил?
— И Полину Феодосьевну, мамулечка. Звони в скорую. Вызови врачей. Я их топором, мамулечка. Сначала тетю Таню, а потом Полину Феодосьевну.
— Зачем же ты это, Валечка?
— А заколебали они меня, мама!
— Хорошо, хорошо, Валюшка. Успокойся. Побегу на станцию, позвоню. Ты успокойся. Я сейчас.
Она приняла его слова за бред, горячечные речи — за безумство. По шпалам побежала к платформе, попросила у кассирши воспользоваться телефоном. Только на обратном пути до дачи набралась она сил впрямую допустить до рассудка его слова. "Я их топором, мамуля". Сказалась закалка множества переживаний — от мелких пакостей сына, жалоб соседей, учителей. Принес бы такую весть добрый работящий юноша, третьим трупом легла бы тогда мать, убедившись, поверив в то, что он сказал. А к рубцам на сердце Веры Васильевны лишь добавился еще один, несомненно, самый глубокий, но пока что не смертельный рубец... Она спешила одолеть обратный путь от станции к даче, чтобы сыночек в таком тяжелом состоянии поменьше оставался один. Спешила утешить, еще не зная как, еще слов не подобрав. Тоже под удар топора спешила — окончательно увериться в том, что он сказал правду... Думала, вдруг "они" еще живы, только ранены и готова была лететь в Питер, в квартиру, на помощь несчастным женщинам.
Вбежав в дом, она увидела сына распластанным на полу. Пальцы были сжаты в кулаки, а голова медленно, рывками перекатывалась с боку на бок. Мать упала на колени перед ним, схватила его голову обеими руками и сжала. Он продолжал дергать головой, мычал, сухие рыдания сотрясали его, а вместе и Веру Васильевну.
— Ничего, Валюшка. Ничего! — твердила она.
За те полтора часа, что ехала до Ольгино машина "Скорой помощи", ей удалось успокоить его. Она даже смогла усадить его в старое, изношенное кресло и напоила водой. Он заговорил и сказал:
— Полину Феодосьевну жалко.
Потом долго сидел молча, будто глубоко задумавшись, и прибавил, слегка оживившись и опять немного отпив из кружки:
— А тетю Таню — ни капельки.