В такие минуты он оживал, каждый мускул в его худосочном теле напрягался, сердце билось сильно. Ровно и счастливо. И лицо, обычно постное, вялое, наполнялось содержанием. Может быть, игра была его призванием? Ему бы побольше везения да хорошего наставника, может быть, он и избежал бы страшной участи убийцы, не взял бы спустя полчаса топор в руки, не повторил бы подвиг Раскольникова, вечный дух которого, видимо, живет в Питере и время от времени вселяется в кого-нибудь.
Но он проиграл эти жалкие восемь рублей. Вышел из зала автоматов опять обескровленным. Опять ничтожные и вместе с тем роковые планы копошились в голове: вернуться домой за плейером, продать его и еще попытать удачи в игре.
ОН, КАК МОЖНО БЕСШУМНЕЙ, повернул ключ в замке. На цыпочках двинулся по коридору к своей комнате. Но обостренный вековым одиночеством, долгим сидением взаперти слух тети Тани уловил его передвижение. Только что она узнала от матери о пожертвованных четырех рублях на метро для устройства судьбы этого неприкаянного, только что тетя Таня закончила кричать на добрую старушку, перенесла свою злобу на мерзавца-соседа — и тут как тут он сам шуршит на коридоре, опять с какой-нибудь пакостью, опять свет оставит включенным. Она кинулась вон из комнаты, ударом руки распахнула дверь в коридор и снова набросилась на него:
— Был в автосервисе? Ездил устраиваться на работу?
— Конечно, тетя Таня. С завтрашнего дня приступаю.
— Ну смотри. Если долг не отдашь с первой получки, я через суд потребую. У меня свидетели есть.
— Что вы, тетя Таня. Сразу все до копеечки. Не расстраивайтесь.
— Валентин, последний раз я тебе верю. А когда отдашь долг, то добьюсь, чтобы ты регулярно платил за свет и канализацию. Иначе я на туалет замок навешаю.
— Тетечка Таня, не волнуйтесь. С первой получки!
Когда соседка, схватившись за сердце, убралась в свою комнату отлеживаться, пережидать приступ головной боли, он пошел на кухню, взял из ее стола плоский, литой металлический топорик-мясоруб. Спрятал топорик за спину и постучался в комнату соседок.
— Ну что там еще?! — простонала младшая Желоховцева.
— Тетя Таня! Тетя Таня! — произнес он скороговоркой чрезвычайно взволнованного человека. — Тетя Таня, в ванной трубу прорвало. Вода на пол течет!
Лезвие топорика было ржавое, тупое, в зазубринах. Его не точили со дня покупки — как на заводе прошелся по нему наждак, так до сих пор бороздки от него не загладились. Было время, когда топорик не ржавел — раз в неделю мать и дочь Желоховцевы покупали говядину и рубили, нанося слабые женские удары, больше разминая и разрывая волокна, чем разрубая. Лезвие вытирали тряпочкой или газетой, и животный жир оставался как смазка. Теперь женщины уже несколько лет не покупали мяса — дорого, да и зубы поизносились. И ржавый топорик с клеймом "85 копеек" на обушке лежал в столике под газетой.
О существовании топорика никогда бы не узнал тихий и вежливый юноша Валя, если бы года три назад, еще в пору его учебы в "путе", они с группой не собрались за город, и старшая Желоховцева, радея за него, не предложила бы ему этот топорик — как же в походе без костра, без дров, без топорика!
Тогда Полина Феодосьевна собственноручно обернула лезвие тряпочкой, чтобы не прорвало рюкзак, и с сочувственной радостью проводила Валечку до порога. Молодость его напомнила ей о своей, о дочерней. Тогда он, которого сверстники кликали Валентяем, впервые приладился к топорику, перерубил пару сушин — на больше сил не хватило. Его слабая рука сразу заболела тогда в плече и кисти, и он долго не притрагивался к секачу. Потом еще раз прибег к помощи заточенной стали для открывания дверей в свою комнату, потеряв ключи. Выворотил со щепками замок, с тех пор комната не запиралась. Как человеку не хозяйственному, не самодельщику, не туристу топорик был для него чуждой вещью из другого мира. Но, видимо, какой-то клеткой памяти инструмент удерживался в его сознании. Востребовался опять. И легко был найден в шкафу на ощупь. Пластмассовую волнистую рукоятку признали пальцы. Сжали до побеления, удобно, слитно.