Интересно, что про самую известную повесть Погорельского "Чёрная курица, или Подземные жители" (1829), написанную им как раз для своего любимого племянника, черты характера которого были использованы автором в образе главного героя — по имени Алёша, разумеется, — Пушкиным не было сказано ни слова…
Погорельский в 1827 году, отправившись вместе с сестрой и племянником в очередную поездку по Европе, "по старой памяти" заехал в гости к Гёте — так 10-летний Алёшенька Толстой лично познакомился с великим автором "Фауста", который подарил мальчику "кусок мамонтового клыка с собственноручно нацарапанным изображением фрегата" и личной подписью. "От этого посещения, — вспоминал впоследствии Толстой, — в памяти моей остались величественные черты лица Гёте… к которому я инстинктивно был проникнут глубочайшим уважением, ибо слышал, как о нём говорили все окружающие…"
Всё это — лишь немногие факты, важные для понимания истоков и значения "феномена А.К.Толстого" для отечественной литературы и культуры в целом. Желающим получить более полное представление о жизни и "родовых корнях" этого писателя можно порекомендовать прекрасную биографию, написанную таким же "аристократом духа" Дмитрием Анатольевичем Жуковым (издана в 1982 году "Молодой гвардией" в серии "ЖЗЛ").
Именно поэтому в ней оказались возможными такие «неуместные артефакты», как Алексей Константинович Толстой, явно выходящий за рамки привычного деления на прошлое, настоящее и будущее. Ведь он идентифицировал себя… с европейским рыцарством: «У меня забилось и запрыгало сердце в рыцарском мире, и я знаю, что прежде к нему принадлежал» (из письма к Софье Бахметевой-Миллер от 4 сентября 1856 года о впечатлениях от посещения замка Вартбург в Тюрингии). За четверть века до этого, после поездки по Европе: «Из Венеции мы поехали в Милан, Флоренцию, Рим и Неаполь, и в каждом из городов рос во мне мой энтузиазм и любовь к искусству, так что по возвращении в Россию я впал в настоящую тоску по родине, в какое-то отчаяние, вследствие которого я днём ничего не хотел есть, а по ночам рыдал, когда сны меня уносили в мой потерянный рай…»
Но какое отношение мог иметь Алексей Константинович Толстой к романтизму: хоть «позднему», хоть «раннему», хоть какому угодно еще, — объективно, в качестве художника? Особенно — если понимать «художественный метод», романтизм — в том числе, как самый общий способ эстетического отражения действительности, задающий соотношения, опосредованные в философии фундаментальными категориями Всеобщего, Особенного и Единичного, а также Части и Целого, Причины и Следствия). Видимая доступность этих категорий обманчива как видимая доступность горных вершин: без соответствующей подотовки и оснащения неизбежен провал, срыв в метафизические бездны.
Так, например, известное определение Ф.Энгельсом литературного реализма: «типические характеры в типических обстоятельствах», — нельзя корректно и вообще адекватно использовать в практическом литературоведении без правильного понимания «типического» как Всеобщего в Единичном. «Всё это — больше, нежели портрет или зеркало действительности, но более похоже на действительность, нежели действительность походит сама на себя, ибо всё это — художественная действительность, замыкающая в себе все частные явления», — так объяснял В.Г.Белинский реализм Н.В.Гоголя.
Романтизм, отражающий в Единичном, через образ, уже не Всеобщее, но Особенное — как раз на этом уровне противостоит реализму. Знаменитый конфликт «героя и толпы» есть художественное выражение качественного отличия феноменов Особенного от массовидных феноменов Всеобщего. Поэтому для романтизма Трагическое — не просто центральная или высшая эстетическая категория, но категория сущностная, всепроникающая. Соответственно, всякий художник, берущий для отражения некие явления действительности именно как феномены Особенного, есть романтик.