Но эти феномены неустойчивы, они всегда суть либо момент перехода Единичного во Всеобщее, либо обратный момент — деградации Всеобщего в Единичное. Обе эти возможности подаются (например — советским литературоведением), соответственно, как романтизм «революционный» и романтизм «реакционный»…
Но ведь у А.К.Толстого как писателя никакого повышенного внимания к «романтической» категории Особенного при всём желании обнаружить не удастся — скорее, он сосредоточен даже на проявлениях в Единичном не Всеобщего, но Абсолютного, хотя прекрасно понимает невозможность «объять необъятное», но стремится именно к этому. К Чуду и Тайне, с большой буквы. И — находил ведь: в женщине, в природе, в любви, надежде и вере.
Колокольчики мои, цветики степные,
Что глядите на меня, тёмно-голубые?..
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты...
Для А.К.Толстого — и в творчестве его и в жизни — была характерна высшая форма аристократизма: удивительная соразмерность, гармоничность, понимание собственного масштаба перед миром — но не бунт против этого мира, а смиренное восхищение всем сущим. Смиренное — даже в готовности смирить всех, сущим не восхищенных, а тем более — пытающихся уничтожать или даже умалять это сущее — вот тут его сатира становится воинствующей… И когда дело касается «преданий старины глубокой», и — особенно — когда речь идёт о современной ему действительности. Он зорок и беспощаден, развенчивая, по Фрэнсису Бэкону любых «идолов рода», «идолов пещеры», «идолов площади» и «идолов театра». Взять хотя бы знаменитую «Историю государства Российского от Гостомысла до Тимашева»:
И вот пришли три брата,
Варяги средних лет.
Глядят: страна богата,
Порядка ж вовсе нет…
В то время очень сильно
Рацвел России цвет,
Земля была обильна,
Порядка ж нет как нет.
Последнее сказанье
Я б написал мое,
Но чаю наказанье,
Боюсь monsieur Veillot.
Ходить бывает склизко
По камешкам иным…
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим…
Или незабвенный «лазоревый полковник» из уже упомянутого выше «Сна Попова»:
Но дверь отверзлась, и явился в ней
С лицом почтенным, грустию покрытым,
Лазоревый полковник. Из очей
Катились слёзы по его ланитам.
Обильно их струящийся ручей
Он утирал платком, узором шитым,
И про себя шептал: «Так! Это он!
Таким он был едва лишь из пелён!..»
И там же — едчайший сарказм на официальный, как сейчас сказали бы, дискурс:
Но ты, никак, читатель, восстаёшь
На мой рассказ? Твоё я слышу мненье:
Сей анекдот, пожалуй, и хорош,
Но в нём сквозит дурное направленье.
Всё выдумки, нет правды ни на грош!
Слыхал ли кто такое обвиненье,
Что, мол, такой-то — встречен без штанов,
Так уж и власти свергнуть он готов?
И где такие виданы министры?
Кто так из них толпе кадить бы мог?
Я допущу: успехи наши быстры,
Но где ж у нас министер-демагог?
Пусть проберут все списки и регистры,
Я пять рублей бумажных дам в залог;
Быть может, их во Франции немало,
Но на Руси их нет — и не бывало!
И что это, помилуйте, за дом,
Куда Попов отправлен в наказанье?
Что за допрос? Каким его судом
Стращают там? Где есть такое зданье?
Что за полковник выскочил? Во всём,
Во всём заметно полное незнанье
Своей страны обычаев и лиц,
Встречаемое только у девиц…
Никакой романтический герой, никакой «Байрон нечерноземной полосы», «москвич в гарольдовом плаще» тут и рядом не стоял. — это своего рода сверхреализм. Такой же невероятный, но и несомненный, как "сверхреализм" Александра Сергеевича Грибоедова, чьё "Горе от ума" — едва ли не единственный шедевр отечественной, да и мировой литературы, безусловно выполняющий фундаментальное теоретическое требование классицизма: единство места, времени и действия. Это — в 1825 году, когда про классицизм в Европе никто уже и не вспоминал…