Место действия романа — это шаткая платформа, где балансируют город и комбинат, ищут общую точку опоры, гармонию и равновесие. Кажется, хрупкая разделяющая чёрточка скоро сотрётся, как дефис в названии города, и нечто древнерусское, исконное, от Николы зимнего и Николы летнего, сольётся с современным, с расщеплённым ядром, выделяющим атомную энергию.
На жертвенник новой жизни лягут сбитый лось и подстреленная сова, искорёженный самосвал и надорвавшийся бульдозер — и природа — и техника примирятся: "драма природы — это в первую очередь драма техники. Спасать надо технику! Непонимание, неприятие техники, тайная к ней враждебность, бессознательный, доставшийся нам по наследству первобытный инстинкт приводят к гибели техники и, как следствие, к крушению природы".
Художественная выставка пройдёт в передвижном цехе-дирижабле, акварели станут иллюминаторами в дивный неведомый мир. Театральная постановка из камерного театра перенесётся, как в годы войны, на передовую — на стройплощадку. Краеведческий музей, связывая день вчерашний и день сегодняшний, подготовит экспозицию о комбинате — и искусство и техника примирятся.
Вековечная сердечность и народившаяся воля, обжигая, как "поцелуй на морозе", сольются в мечту о городе всеобщего благоденствия. В нём встретятся все времена и пространства и вся вера. В нём случайно столкнувшиеся Пушкарёв и Горшенин общим усилием вытолкнут из размытой колеи телегу с могильными венками — вместе пробьют тромб истории.
Разными путями — кто через легенды и предания, а кто через чертежи и проекты — но мы все шли именно к этому городу: "Наша сердечность, душевность, наша мягкость и совестливость — от земства, от городков, от околиц. И в этом смысле любовь к своему крыльцу, ручейку, городку — источник нашей сердечности, нашей глубины и душевности. Но кроме сердечности есть воля, чувство общих небес, горизонтов. Необъятных, не имеющих имени. Есть чувство единства помимо всех крылец, околиц — единства судьбы, беды. Бесконечной в обе стороны истории, под общим небом. С огромной, почти непосильной задачей, несомой из века в век, из огня в огонь. Мечта о грядущей правде, о грядущем совершенстве. Выражаемая то косноязычно, то ясно. То молитвенно, то с проклятиями. Земцем или петербуржцем, крестьянином в домотканом холсте или комиссаром в "чёртовой коже". И эта мечта о правде, пусть запредельной, но неизбежной, защищаемая то вилами, то пулемётами, сочеталась в нас с государственной волей. Со строительством единого, огромного дома, единого, небывалого града, вместилища правды…".
По верной дороге ратников и инженеров, мечтателей и художников вели огненная птица, вспорхнувшая с парсуны Ермака, и чудесная пчёлка, увлёкшая Тихона Ядринского возводить храмы по всей земле. Не давал нам покоя, срывал с родных мест, заставлял покидать старые кладбища, зачинать новые извечный русский озноб, вековечное наше дело: "Отдавать свою душу живую. Наделять этот мир душой".
В этом смысле роман "Место действия" стал своеобразным зеркальным отражением распутинского "Прощания с Матёрой". В романе можно "древность прозреть в современности", здесь история оказывается не тем, что было, а тем, что будет. Здесь новый техногенный мир не губит мир патриархальный, а напротив, продлевает его век. Не затапливает его, как Атлантиду, а вырывает из весеннего разлива, соединяя прочным мостом со спасительным противоположным берегом: "Мост пульсировал светом, словно стеклянный. В нём струились и теплились сосуды и трубочки крови. Виднелось алое сердце. Вздымались прозрачные лёгкие. Мост дышал, наливался. Наполнял пространство огромной зреющей жизнью. Нёс в себе слабую память о былом, деревянном".
Этот земной мост, коснувшись радуги, объединил три града: град древесный — град железный — град небесный. В небесном граде древо и металл обрели свои высшие формы жизни; Космос физический и Космос мистический — техносфера и духосфера — сомкнулись.