В значительной степени ради того, чтобы понять, "разглядеть" полюбившегося ей молодого писателя, Левицкая вместе с сыном и совершила поездку в Вешенскую.
"Еще в прошлом году М. А. звал приехать в Вешенскую, а этой зимой чуть ли не ультимативно ставил этот вопрос, заявляя, что иначе "дружба врозь", — пишет Е. Левицкая. — Мне и самой хотелось сменить обстановку, посмотреть его в обычной, житейской обстановке, попробовать понять этого своеобразного, необычного человека, сумевшего в свои 21-22 года ("Тихий Дон" он начал писать в 25-м году) дать такие глубокие, тонкие по психологическому анализу страницы "Тихого Дона" и свои небольшие рассказы, яркие, незабываемые".
Главным для Левицкой в этой поездке было стремление не только "посмотреть обстановку", в которой жил Шолохов, но лучше и глубже понять его самого, его душу и помыслы.
"Загадкой все это было для меня, — пишет Левицкая, — загадкой и осталось и после пребывания в Вешенской. За семью замками, да еще за одним держит он свое нутро. Только изредка и всегда совершенно неожиданно блеснет какой-то луч. И снова потухнет. Я знаю только, что если я, старуха, не разгадала этого человека, то и все окружающие тоже его не знают. Он живет какой-то своей особой жизнью".
Е. Левицкая снова и снова задает вопросы Шолохову. Но, констатирует она, "говорить с М. А. очень трудно. Замкнутый, он и о себе говорить не любит".
Говорила она и о необходимости переезда в Москву, хотя бы на два-три зимних месяца.
"Зачем я поеду? — живо ответил он. — Ведь здесь кругом сколько хочешь материала для работы".
И как итог: прощаясь, "я снова вспомнила "Тихий Дон", Аксинью и Григория, весь аромат этого удивительного произведения особенно ярко чувствуется здесь. Невольно, смотря на М. А., думаешь, нет ли некоторых автобиографических черточек в Григории и его сомнениях, исканиях и шатаниях. И придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к ним? Много бы я дала за это. И никаких трудов не надо жалеть, чтобы крепче связать его с нами, дать твердую опору, заставить чувствовать его своим, а не травить, как это делают враги и, что еще хуже, так называемые "друзья и товарищи", "проклятые братья-писатели", — как горько жаловался М. А. однажды в письме. Удивительная притягательная сила у этого крепкого, такого еще молодого и не всегда понятного и разгаданного человека".
Покинув Вешенскую, переписываясь с Шолоховым, помогая ему, она продолжала тревожиться за его судьбу. После очередного шквала нападок на Шолохова она записывает для себя: "Какова будущность его? Каким он выйдет из переживаемого им острого кризиса? Страшно становится за возможность его отхода. Такая огромная сила, такой необычный талант".
"Отхода" — от чего? От литературы? Нет, конечно. Речь идет о другом: об "отходе" от "нас" — помните ее вопрос: "Придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к нам?" — то есть к большевикам, "твердым коммунистам", к каковым причисляла себя Е. Левицкая, член РСДРП с 1903 года.
Когда Е. Левицкая говорит о Шолохове, как "не всегда понятом и разгаданном человеке", как о "загадке", которая "загадкой осталась и после пребывания в Вешенской", как о человеке, который "за семью замками, да еще за одним держит свое нутро", она имеет в виду, конечно же, далеко не только его возраст, но, прежде всего, тайну его "исповедания веры", загадку его миросозерцания, его мировоззренческих позиций.
"Я знаю только, что если я, старуха, не разгадала этого человека, то и все окружающие также его не знают. Он живет какой-то своей особой жизнью... О себе говорит очень скупо, изредка и всегда неожиданно. Так, одно-два слова, и надо быть всегда начеку, чтобы понять это неожиданно вырвавшееся слово, сопоставить его и чтобы немного понять, уяснить этот сложный образ".
Столь же предельно закрытым в высказываниях о своем "исповедании веры" Шолохов был и в письмах, и в публицистике. В мировоззренческом плане он был человеком исключительно сдержанным и не торопился раскрываться перед людьми. Он предпочитал выражать себя не в обнаженном публицистическом слове, но в слове художественном, которое и было его стихией.
В ответ на просьбу литературоведа Е. Ф. Никитиной написать свою автобиографию, Шолохов ответил: "Моя автобиография — в моих книгах".
Тем с большим основанием Шолохов мог сказать: мое "исповедание веры" — в моих книгах.
Но проникнуть в него непросто.