Судите сами, и не только по вышеприведённой цитате. Он - то и дело на севастопольских бастионах, на особо опасном четвёртом, смерть ходит по пятам, и тем обострённей мысли о жизни - и о сиюминутной, и - ЕБЖ (если будем живы) - о дальнейшей, непременно значимой, всячески полноценной, если уж суждено выжить. А мысли-замыслы ещё раздвоены: пишет проекты о штуцерных батальонах, о переформировании самой армии российской, о поступлении в военную академию думает, о карьере офицера - и в то же время об отставке, о довольно ещё смутном литературном труде и успехе. Но буквально в течение месяца, с середины февраля по середину марта, он принимает окончательное решение: "Военная карьера не моя, и чем раньше я из неё выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше" (11 марта). И в эти же дни начинает писать "Севастопольские рассказы", в каких прямо на глазах рождается его более или менее выраженный в разных произведениях "свирепый реализм", ставший пожизненным смыслообразующим стилем, а вернее - его служением русскому Слову.
По сути, им были приняты тогда два самых важных решения в жизни, обозначившихся как литературное и как проповедническое, без которых нет Толстого.
Бурная юность ещё тянет назад, проигран в карты яснополянский дом "гнусному и подлому полячишке" Одаховскому, даденное себе слово - "больше играть не - буду" - никак не выдерживается, опять "хочется поиграть", раз от разу предпринимаются какие-то изматывающие попытки борьбы с самим собой, вчерашним, прежним, недозрелым: "Смешно, 15-ти лет начавши писать правила (жизни, - П.К.), около 30 всё ещё делать их, не поверив и не последовав ни одному, а всё почему-то верится и хочется" Но могучая воля, как некое силовое поле, в считанные дни выстраивает в нужном направлении эти два главных его приоритета, один из которых - условно говоря, проповеднический, - ещё долго будет зреть и развиваться подспудно, набирать внутреннюю силу, а другой, литературный, получит в короткое время дружную поддержку писательского сообщества, Некрасова со товарищи, и даже нового , только что вступившего на престол императора Александра Второго. Но и здесь самоволение Толстого, его независимость от кого бы то ни было, свобода выбора пути проявляются сразу и навсегда. Соблазны в писательстве наготове: "Я много бы мог выиграть в жизни, ежели бы захотел писать не по убеждению" Однако не для него было стать беллетристом на все руки, в угожденье публике и властям, поддаться "искушениям тщеславия" и богатства: "Быть деятельным всегда к цели духовной, обдумывать все свои поступки на том основании, что те хороши, которые стремятся к целям духовным Добро, которое я могу сделать своими сочинениями". "Я, кажется, сильно на примете у "синих" (жандармов и цензуры, изуродовавшей рассказ "Севастополь в мае", - П.К.). За свои статьи но сладеньким уж я никак не могу быть, и тоже писать из пустого в порожнее - без мысли и, главное, без цели".
Тогда же, кстати, принимается им решение "отпустить на волю крестьян", ибо он осознает "невозможность жизни правильного помещика образованного нашего века с рабством".
Если с литературными делами, с творчеством у него налаживается всё скоро и успешно, по возвращении из Крыма он введён, а вернее, сам вошёл уверенно и сразу на равных в высший писательский круг, то с вероисповедальным его составом всё сложнее. Внешне он ещё довольно продолжительно, хотя и всё более формально, живёт обрядами Православия, сходится со славянофилами (Аксаковы, Киреевский, Хомяков и др.), далеко не во всём разделяя их воззрений: "Цель их, как и всякого соединения умственной деятельности людей совещаниями и полемикой, значительно изменилась, расширилась и в основании стали серьёзные истины, как семейный быт, община, православие Особенно касательно православия, во-первых, потому, что, признавая справедливость их мнения о важности сего элемента в народной жизни, нельзя не признать, с более высокой точки зрения, уродливости его выражения и несостоятельности исторической". (Запись через год с лишним, от 8 мая 1856 года.)