А мой зебб текун коралловый в малиновых устах забывчиво отуманенно одурманенно живым божиим жемчугом дымит сладимым зряшным бездыханным неурожайным семенем сорит
Ай Аллах из живых из встречных жемчугов человеков лепил лепит творит
А мой зебб в ее устах бежит
А тогда зачем неслыханно лилейно волнистые холмистые ягодицы и лакомые росистые лядвеи и алордяно лоно детоносное деторождящее детотаящее Лейли
А тогда зачем бутон гранатовая вечноюная вечносладимая завязь свята рана тонет одиноко в лядвеях Лейли
И
И словно млад извилист верблюд меж двух атласных шелковых курящихся барханов заблудившись бродит
Так мой зебб слеп меж лаковых грудей и райских яро спелых ягодиц Лейли бредет и не находит...
ВИНОГРАДНАЯ ЯГОДА
— Дервиш возлюбил ли ты вино во дни юности или во дни старости своей? Возлюбил ли ты сладостных винных спелых дев во дни юности или старости своей?
Дервиш улыбнулся и сказал:
— Во дни детства моего в кишлаке Чептура я давил сафьянный самотечный виноград "козьи соски" в виноградном чадном туманном чане чане чане
Я давил "козьи сосцы" босыми вымытыми в арычной хрустальной воде хмельными отроческими ногами
Я давил "козьи сосцы" дурманные а сам глядел на полуразвалившийся дувал где жила зрела юная змеиная рысья Саврия-Кишмиш белоликая мраморнотелая татарка
Я давил сафьянные "козьи сосцы" виноградные, а миндальные персиковые роящиеся как златые медовые осы бездонные талые соски Саврии-Кишмиш были для меня дурманной тайной за павлиньим бухарским ненавистным платьем... как за лепечущим волнистым пылко яростно облегающим набегающие сквозистым дувалом дувалом дувалом
Саврия-Кишмиш! Саврия — татарка лакомая! я всякую ночь стою под твоим полуразрушенным дувалом упершись безумным непокорным ослиным зеббом в ночной гиблый шаткий дряхлый дувал твой и не даю пасть рухнуть твоему бедному нищенскому дряхлому дувалу...
Но я давлю в виноградном чане сафьянные виноградные "козьи сосцы" и течет младо зелено пенно вино и тут одна ярая крепкая ягода виноградина застревает меж ножных перстов пальцев моих и щекочет дурманит ногу мою и тогда я начинаю хохотать хохотать визжать пьянеть дуреть хмелеть от щекотливой блудливой этой ягоды
И закрываю блудные дурные глаза от счастья и забываю татарку и хохочу хохочу хохочу рыдаю дрожу захожусь рвусь плачу плачу блаженный плачу витаю!
Саврия-Кишмиш! Саврия беломраморная татарка с медовыми сосцами! ягода застрявшая в ножнах перстах моих дрожащих! я люблю тебя! и сок сафьянный винный безумный бушует в ногах моих кричащих визжащих...
О Аллах! ни одна дева ни одна жена не сравнится с той виноградиной ягодой!..
— Эй юный Ходжа Зульфикар! давильщик сафьянных медовых винных ягод! почему твое вино самое хмельное самое святое самое шумное густое сладимое самое нежное самое пианое самое повальное?
— Потому что сок моей юности первый сок живица сперма святая пианая излилась исструилась впала в первый хмельной сок "козьих сосцов" виноградных. И родилось вино кишащее необъятное неистово кудрявое...
Потому что я знаю! я знаю! я знаю — этой ночью Саврия-Кишмиш сама отринет отметет изорвет словно барс-ирбис козопас капкан для лисы свое бухарское постылое хладное платье и отдаст отдаст мне впервые! навек! насмерть! свои первоягоды медогорчащие метоточащие медовинобродящие святые!..
ЛЮБОВЬ НА ГОРЕ
Дервиш сказал:
— Однажды на горе Фан-Ягноб я встретил младую скороспелую млечнотелую склонную Алью Альффию каракиданку
И она увидела меня на горе где дико кислотряпично душно тошно пахло цветущим чашковым боярышником и сразу сняла сорвала с себя цыганское кашмирское свое платье и атласные изоры-шаровары и от нее повеяло неутоленным овечьим семенем сильней чем цветущим знобящим пылящим боярышником
И я тоже сорвал с себя чапан и перезрело пошел к каракиданке
Но тут пришла нашла нежданная весенняя обильная туча нашла на гору и упал кромешный гибельный горный ливень на нас.
И нагая пирамидальная прямая отягченная двумя несметными грудями Алья Альффия бежала встала под скалу нагая а я остался под многошумящим многокипящим ливнем в котором сырые гибельные жирные молнии витали стояли угрожали вскипали