Никак не ожидая услыхать такую откровенную ересь, Никита растерялся, и почему-то вспомнив, как утром, когда он торопился попасть хотя бы к концу Литургии, мать художника на рынке у стен монастырских со знанием дела выбирала копченое мясо, тоже распалился: "Господи, это же уже было, уже наша интеллигенция бросалась такими словами, и получили мы революцию, безбожие, миллионы убитых, замученных русских людей... Ладно, родители ваши не понимают, они-то люди уже пропащие, но вы..." Художник даже не дал договорить: "Что же вы такой недобрый, вот вам-то действительно надо в храм ходить. Почему вы беретесь определять, кто пропал, а кто спасся. Вы что святой? Тогда молитесь о нас". Никогда в жизни никто не называл Никиту недобрым человеком, и он окончательно зарапортовался: "А я молюсь". И прикусил от стыда язык — ему даже в голову ни разу не пришло, что надо за них молиться. Художник же победно закончил: "Вот, лучше молитесь, а кто спасется, это один Бог ведает. Савл посылал христиан на казнь, а потом стал апостолом Павлом... Не обижайтесь, вы меня спросили, я ответил. Я ведь не мальчик, мне тридцать четыре года". И, поправив на плече ремень тяжелого этюдника, пошел мимо. Никита же стоял как оглушенный. Самое ужасное, что в последнем художник был прав. Что уж говорить об апостоле Павле, когда разбойник всего за минуту до смерти спасся, сказав: "Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем", а Иуда был апостолом, ходил за Христом и погиб безвозвратно. Дернул же лукавый подбежать. Да, солнце светило... Сколько раз о. Василий говорил, мол, если будут вас просить слово сказать, то говорите не с первого раза, лучше же к священнику отошлите, а сами никогда со словом не лезте — только нагрешите.
Нестерпимо хотелось уязвить художника, что он, выходит, умнее всего собора святых — и Иоанна Златоуста, и Серафима Саровского, и Сергия Радонежского, и Иринарха Затворника.., считавших храм ковчегом Божьим, в котором люди могут спастись, что они, худоумные, значит, ошибались; но каким-то чудом Никита удержался и скорее пошел к выходу. Не успел за вратами монастырскими перекреститься, глядь, Алексей Борисыч явно ему перстами машет. С ним-то сейчас встречаться было совсем некстати. Вспомнилось, как один архимандрит, внимательно взглянув на его значительную фигуру в большущих сапогах, на длиннющую седую бороду, с легкой улыбкой промолвил: "Ну это маститый старец". Именно с тех пор Никита начал стричь бороду, поняв, что и про него можно выразиться в таком же духе... Сейчас же невольно подумалось: "Да, бороду-то подстричь нетрудно..."
Алексей Борисыч, как многие православные, не желая жить в нынешней Москве, со страшными, на каждом углу щитами бесовской рекламы удобной жизни, с продажными женщинами вдоль дорог, с бультерьероподобными, изрыгающими мат парнями, с интеллигентами, уткнувшимися в мерзопакостные страницы "Московского комсомольца", сдал свою квартиру и поселился неподалеку от монастыря. Он много времени проводил в обители — и слава Богу — но Алексей Борисыч еще и другим любил напомнить, что важнее монастырских дел нету. Вот и теперь тоном имеющего власть сразу укорил: "Никита Сергеевич, что-то вы давненько к нам глаз не кажете? Не успеешь после службы перекреститься, глядь, а вас уже и след простыл". На этот раз Никита не опустил виновато голову, а жестко отрезал: "Своих дел по горло, надо кусок хлеба добывать. Нам, грешным, манна с неба не валится". От неожиданности Алексей Борисыч еще шире открыл пронзительные глаза и вдруг просил: "Как ваша собачка поживает?" Удар был нанесен прямо в сердце. Захотелось упасть на землю у врат монастырских, но Никита не упал, а, как побитый, спотыкаясь, побрел к машине. В последнее время некоторые прихожане всячески подтрунивали над любовью Никиты к Дружку, да если бы только подтрунивали, а то один, узнав от Никиты, что Дружок болеет и приходится лечить его, так и припечатал: чего с собакой возиться, подохла и ладно. Другой же, когда Никита сказал, что не может оставаться ночевать у него, потому что дома собака осталась, в следующий раз прилюдно заметил: "У Никиты Сергеевича собака святая". Никита обычно молчал, но бывало горько, и про себя он никак не мог согласиться с таким якобы "православным" отношением к животным, думал: святая не святая, а не выводить вовремя собаку по нужде — это издевательство...