Выбрать главу

Под луной далеко ли идут?

Сокол знает...

Крепко бога войны я люблю!

Сокол знает.

...Град небесный.

...Но не знаю — войду ли туда?

Сокол знает!

И еще об одном образе и ожидании. Очень часто у Струковой встречается "ветер": "здесь только ветер на каменном блюде гоняет песок и века"; "от востока по тонкому льду ветер звезды сметает"; "вот и станем мы в поле ветром и никто не обидит нас"; "и неистовый ветер печаль унесет и сожрет твою песню простор"; "видишь — выхода нет, поднимается ветер, Русь уводит на облачный край"... Этот "ветер" очень разный: когда — свежий, вольный; когда — отчетливо чужой, равнодушный; когда — жестокий, злой, по смыслу смыкающийся с круговертью темных сил. Тут же — "межпланетная буря", "вьюга", "степная гроза", и, что очень существенно, "поющий ураган" — созидательный (несмотря на очевидную оксюморонность такого сочетания).

В русской древности ветры человеку представлялись существами самобытными, дующими, выпускающими из своих открытых ртов вихри, вьюги и метели. Русские сказки, песни и заговоры наполнены обращениями к ветрам с просьбой о помощи как существам живым и готовым выручить в беде. Языческий Ветер сильнее Солнца и Мороза: повеет холодом — и умерит жар, повеет теплом, и не допустит смертельного хлада. Ветер приносит благодатные дожди, так же, как град и снег, возбуждает зимние вьюги и метели. То есть Ветер, по существу, есть знак изменения, перехода от одного к другому — не всегда благодатного, но, несомненно, решительного и действенного. (Не случайно у А. Блока в "Двенадцати" метафизический сдвиг истории впрямую соприкасается с образом ветра: "Ветер, ветер — на всем Божьем свете!")

У Струковой мы видим мир опустошенный, в который вошел ветер — вошел стойко, самовластно, сметая гордыню, не щадя человеческого тепла. Слабое умирает или прячется, злое укрывается в эфемерных частных "вавилонских башнях", живучее цепляется за малейший "выступ" бытия, стремясь удержаться, выжить в мире, потерявшем устойчивость. Только героическое, просыпаясь в человеке, заставляет его подниматься во весь рост, не боясь ветра и гибели, обретая забытую укорененность — родная земля чувствует героический дух в человеке и держит его; небо, давая легкость душе героя, позволяет распрямиться спине и расправиться плечам. Изменение мира только началось: прежде в него ворвался ветер и показал свою неотмирную власть, за ним — словно бы ниоткуда — возник герой.

Знаю, так всегда случается —

там, где нужно Свет беречь,

вдруг герой в толпе является,

как в золе — булатный меч.

Струкова чувствует эти перемены в миропорядке, она сама — их дитя, их герой. И потому, почти как вещее слово, пророчество, звучит ее поэтическая речь: "Видишь... поднимается ветер..." Но если в русской древности ветер — властитель перемен, то у Струковой — он только их вестник, знамение, признак. Промыслительная сила, совместное делание с Богом — в руках героя, вне зависимости от того, понимает ли он это разумом своим или только чувствует сердцем.

Так долго явное волевое начало не было востребовано русской поэзией, и вот оно, почти уже нежданное, предстало вдруг в стихотворных строчках, вышедших из-под женской руки. Редкий поэт сегодня способен гневно крикнуть.

Стой, солнце! Не ходи над миром,

Земля сырая, расступись!

Как правило, перед читателем — стихотворное пожелание, описание воли, но не она сама, властно предстающая и как сила, и как жертвенность — в неразрывном единстве.

Грехопадение первых людей — следствие желания, малоосознанного, но катастрофического по последствиям. Там не было решения, как, наверное, по этой причине не было и личности. Возврат в небесную обитель, как заповедано, возможен путем искупления греха — осознанного искупления, которое происходит как воплощение внутренне принятого решения. Потому-то христианская литература — это не литература желаний, а литература решений, христианская свобода — не свобода вне границ, но свобода внутри убежденности. Эти внутренние решения могут быть порой и неявны, но они очень значимы для судьбы героя, потому что рядом с решением здесь всегда присутствует ответственность за него. Время бесконечной литературной рефлексии стремительно уходит, литература, пока еще неведомым образом, обновляется. Однако роль личностного духовного решения в этом художественном обновлении определяюща.