— А на чем же ты богатеешь, Николай?
— Ну что вы, какое у меня богатство?!
— Идейное, духовное хотя бы.
— За этой идеей я десять лет по свету мотался. Чем только ни занимался?! И фермерством, и национальными парками, и строительством, и рыбачил. И все понять не мог, с чего это я в девяносто первом году рванул из Москвы? Квартира была. У жены — кандидатская. Докторская светила. А мы — как неприкаянные в каких-то бараках, комнатушках, на узлах. И только недавно, даже не в тот день, когда впервые этот храм увидел, а когда мы уже на четвертую главку крест устанавливали, понял: вот оно что меня сорвало. Стою на лесах, гляжу на облака и будто считываю. Так вот к чему тебя толкало все это время! На эти леса. К маковке. И выше. Такая долгая получилась дорога к храму. Две дочки совсем взрослыми стали, да еще две народились за это время...
Брошенные храмы на Ярославщине, будто скалы, вершат множество холмов. И почти все они уже "застолблены" пионерами освоения дикого севера. Объявилось много желающих обновить их, намолить, собрать народ вокруг.
— А почему ты не желаешь, Николай, бесплатный пиар от нашей газеты получить — имя свое просишь не разглашать, место действия? Что, денег, работников в избытке?
— Дело у нас как бы свое. Ну если не семейное, то дружеское, общинное. Да и сами видите, объект не располагает к рекламной суете. Короче, боюсь Господа прогневать. И потом, по опыту знаю, дай объявление — откликнутся не самые лучшие. Как у меня с местными мужиками вышло? Такие вроде бы энтузиасты пришли! Что удивительно, каждый — с банкой молока! Наобещали мне с три короба. Выпросили по бутылке водки и — с концами.
— Знаешь! Вот только что одного из них я подвез попутно до Давыдова. Все сходится. Главное, тоже эта банка молока фигурирует. Доехали, он мне говорит: "Не могу я просто так тебя отпустить. Пойдем, молока налью". Какие же мы падкие на деревенское молоко, оказывается! Захожу с ним в дом, он мне наливает. И говорит: недорого, мол. Пришлось платить! Взять пришлось молоко, совсем мне не нужное, и заплатить. За что? А за то удовольствие помощи ближнему, голосующему на пустынной дороге, какое мужик доставил мне. А такой простак с виду!
— Ну, это из тех самых.
— Значит, говоря современным языком, у вас что-то вроде холдинга получается, если вы с директором совхоза объединяетесь. Некая православная экономика.
— Мы с директором много говорили об этом. Без действующего храма деревня погибнет. А нам трудно будет выжить без профессионального, местного крестьянина, который землю эту знает.
Я смотрю на небольшие, сильные руки Николая, на его изящные тонкие пальцы, с помощью которых он управляется на десятках музыкальных инструментов, а также на всех слесарных и столярных, и думаю, что не в кости и мясе сила, а в чем-то ином.
Вот из подвала, где Николай делает гитары по спецзаказу, он достает гармонь. Вскидывает ее ухарски над головой и извлекает потрясающей силы и наполненности аккорд.
История гармони такова. Сам Заволокин ("Играй, гармонь") подарил ее здешнему мужику. Не подошла. Строй не тот. Отдарил мужик ее Николаю.
И, не надевая ремня, на опущенных руках, изысканно-небрежно Н.Н. исполняет какую-то очень замысловатую вариацию.
С высокого холма, от стен церкви, в которой на Пасху уже намечена первая служба, разлетелись эти звуки по лугам.
— А на колоколах сможешь, Николай?
— Нет проблем.
Перламутр планок, уголь кнопок, никель решеточек, кожа ремешков и, конечно, звук, издаваемый этим ящичком, называемым "венкой", волнует слух "министра культуры" районной администрации Геннадия Чугунова. Он тоже — обросший настоящей русой с проседью бородой. У него глаз горит на "венку". Получив ее в руки, долго оглядывает, пробует на вес и кажется даже нюхает. Потом садится на скамью, наскоро сколоченную под стенами церкви из толстых неструганых досок, и объявляет:
— Недавно сочинил. Новая.
И переламывая гармонь через колено, играет вступление. Делает паузу. Вдох. И поет о белом снеге, о любви. Три куплета с припевом. В формате народного творчества довольно высокой пробы.
Чугунов — питерский человек, утонченно деликатный и вежливый. Став "министром культуры", болезненно переносит мелкое политиканство, свойственное любой чиновничьей среде: "Ну как это можно, утром одно говорить, а днем совсем противоположное!"