Он воспевает и проповедует семью. Соединение душ семейных в едином устремлении к добротолюбию — так, добротолюбие, кстати, один из предметов в его школе на холме.
— Если каждый человек в семье будет иметь свою отдельную цель, это конец семье. Конец народу.
Выстроенная на десяти заповедях, его школа, возвышаясь на крутой горе, как бы парит над землей.
Такой пошел нынче подвижник-интеллигент, ходок в народ, что у него обязательно в руке рубанок, топор, мастерок. По ходу "вводной лекции" Мартышин морщится, ощупывает поясницу. Все утро бревна поднимал, двенадцатый венец у храма закончили.
Боль подавлена усилием воли, прижжена пламенем энтузиазма от недавно открывшегося знания, которым нельзя не поделиться.
— Вы знаете, мы нашли капище богини Лады! Это богиня любви у славян. Оно тут, в Горках. Там старухи еще помнят "крапивное воскресенье". В молодости они парней в этот день крапивой хлестали... А в Давыдове жил Святогор! А в Павлове люди до сих пор вещи хранят в одном кирпичном помещении. Там триста лет назад сгорела вся деревня. Столько лет прошло, а страх остаться в чем мать родила до сих пор жив... А через Горки везли тело царевича Дмитрия из Углича, так один мой ученик обнаружил следы просеки, по которой его везли...
Романтический Мартышин увлекает в высоты своего образного мира, и трудно поверить, что всего полчаса назад на строительстве храма он был суров и въедлив. Увидел, как один из работников грызет яблоко.
— А ты разве не знаешь, что до Спаса яблоки есть нельзя? Чтобы больше этого не было!
У другого увидел на майке какую-то чертовщину, голых девок.
— Чтобы через минуту переодеться!
А теперь в школьном классе рассказ Мартышина о богине Ладе прерывает молодой заезжий прораб из семинаристов. Они толкуют о понятном только им одним: о шканях, проемах и дверных коробках будущей церкви.
Он производит впечатление буревого, беспощадного к собственному здоровью и долголетию человека. Десять лет жизни отданы безвестной пропадающей волости.
— Что же вас вытолкнуло из Москвы, Владимир Сергеевич? Из четырехкомнатной квартиры?
— Знаете, вот я недавно листал свой дневник. В 1984 году была сделана запись: "Я медленно умираю". Затем, в 1987 году: "Хочу жить!" А в 1991 году, уже здесь: "Я живу!".
У нас в газете "Завтра" зимой Мартышин писал: помогите школе, кто чем может. Пошли деньги. Один из "спонсоров" приехал с семьей и остался.
Мартышин одарил собой эту землю, как, впрочем, и она, пропитанная потом и кровью русских людей, наполнила его жизненной силой. Помните: "Я медленно умираю". И — "Я живу!" Между которыми эпоха.
По волнам шоссе "Ростов—Углич" под нетленным панцирем скрипучей "Волги" едем на родину Святогора. В окошке: стоят избы по холмам, в каждой — горенка. А на каждом на холме — колоколенка.
На Давыдовском холме из живых земляков Святогора остались только несколько крестьянских семей да группа московских интеллигентов, в которой выделяется Юрий Петрович Федянин — сам, как богатырь, двухметровый и мощный. Припоминаю его в Доме актера. И в Доме кино. Свободный разворот плеч, таранный ход и густой, зычный голос — голосище. Он — мастер документального кино. Крутой русак. Проклял разрушителей страны и уехал в деревню навсегда.
Ему тесно и в своем уютном домике у дороги — в нем он смотрится прямо громадным. Сидит за столом, схватившись обеими руками за торцы, словно в пылу спора сейчас приподнимет и в доказательство своей правоты стукнет всеми четырьмя дубовыми ножками по широченным половицам.
— Эх! Мне бы сюда надо было лет двадцать назад приехать!
— А что бы вы тогда сделали, Юрий Петрович?
— Я бы тут власть взял! Стал бы председателем сельсовета! И всю бы жизнь перевернул.
Приходит на ум: да вот же он — Святогор.
— В деревне одна пьянь осталась. Нужна свежая кровь. Кончайте вы там в Москве трепаться о спасении России, слезы лить о бедном русском народе. Сюда приезжайте! Дело надо делать!
Сам Федянин четыре года проработал в школе Мартышина, пока здоровье позволяло.
— Вообще, жизнь в деревне — это и есть счастье!
Теперь он любит старые газеты просматривать и горько, зло вышучивать "героев былого".
А по вечерам, на закате, выходит на шоссе — новое, ровное, разлинованное. Закат — пересохшая выветренная бирюза и розовость на сочной зелени дальнего леса. И белые полосы на асфальте — розовые. Благоухает земля. Торжествует. Вот если бы еще машин побольше было на дороге, вздыхает философ. Вслушивается, не едет ли кто. Нет никого!