Другой путь — энергичный, трезвый, более рассудочный. Целеустремленный, боевой. И, честно скажем, отдающий фанатизмом путь Ивана Жукова-Ротмана.
Читатель скажет, что же тут нового, опять Штольц и Обломов. Но, во-первых, и Штольц уже как бы наш. Как бы рядящийся под Штольца русский Ваня, а не рассудительный немец или расчетливый еврей. Во-вторых, и Обломов уже вынужденный шевелиться — картины-то он пишет постоянно. Лентяем не назовешь. Творит — значит, работает, но вот организовать и быт свой, и сбыт картин не в состоянии. А в-третьих, так и народ у нас остался тот же русский, и сколько времени не пройдет, а основные национальные типы не изменятся, меняется время, меняется их поведение в тех или иных условиях. Живущий, как травинка в поле, Алексей Братилов к жизни-то, оказывается, более приспособлен, чем Иван Ротман, выживает во всех условиях, при всех передрягах, но хорошо это или плохо? И энергии в результате у него даже больше, чем у соперника, не случайно жизнь сыну Миледи дает именно он, а не постоянно тренирующийся и все на свете планирующий муж. Иван Ротман все время призывает к борьбе, к любви, к труду, призывает жену, земляков, весь народ. Вся его жизнь — соревнование, и всегда он внешне побеждает — на работе ли, дома, на свадьбе, в постели. А внутренне всегда проигрывает, ребенка зачать не может, в газете стать редактором не удалось, и даже последнее дело жизни — поход в Москву, к Дому Советов, чтобы сражаться и погибнуть в октябре 1993 года на баррикадах, — не удалось. Затянули болотные темные колдовские силы в так хорошо с детства изученную трясину. И так затянули, что исчез навеки, сгинул во тьму русский еврей Иван Ротман. Не победив никого и ни в чем. А мысли были самые светлые, а планы были самые грандиозные…
Не знаю, надо ли было так опускать Личутину своего героя, поначалу размах романа соответствовал размаху его героя. Весь роман читатель напряженно ожидал от Ротмана необычных подвигов, ждал, ждал — и не дождался, ушел в трясину вместе с героем. Я бы все-таки отправил его в огонь октября, в иное бытие, чем оправдал бы затянувшееся ожидание героизма, да и добавил этим ему очков в состязании с Фридманом. А ежели ушел он в мистическую тьму, то и мистики добавил бы побольше. Ибо роман весь тоже — в ожидании мистики, читатель то и дело спотыкается о некие мистические сны и приметы: то зверушка поблазнится, обернувшаяся Миледи, то колдовские силы окутают-запутают, почти погубят Братилова, а потом и освободят, дадут выползти из трясины, как бы репетируя перед поглощением более лакомого им Ротмана. Чуть ли не половина романа в мистических снах, куда там Фаулзу или Павичу. Они рвутся на свободу в романе Личутина, мистические видения, но пока еще останавливаемы его строгим реалистическим пером, удерживаемы каноном традиций, но есть же и другие русские традиции — есть Гоголь, есть Одоевский, есть Ремизов и Булгаков. Вперед, Владимир Личутин, выпусти их из снов и видений — чарующих зверушек и таинственных мертвецов, они же у тебя не выморочены, не сконструированы, за тобой весь древний мир русской мистики…
"…А ночью Миледи пережила во сне неведомые допрежь страхи и соблазны… Миледи, оставив наруже детей, торопливо нырнула обратно в подземную улицу и вдруг оказалась гораздо ниже, в ином этаже подземного царства, в просторной зале с высокими сводчатыми потолками и с подобием алтаря, на котором стояла кадца с водою, а над нею была высечена из камня козлиная рожа с живыми изумрудными глазами. Зрачки непрерывно метались, как на деревенских часах с кукушкою, и в них мелькала одна лишь цифра шесть… И в это мгновенье с воплями из бокового прохода появилась живая цепь, как бы скованная из мужиков и баб; бабы с подвизгом хлопали себя по лядвиям, мужики гукали, трясли срамом, и вся эта змея, бесконечно виясь, окуналась в бочку с водою, и встряхиваясь по-собачьи, пропадала в противоположном заулке. Все бабы и мужики были наги, встрепаны, и Миледи поняла, что попала к алтарю прелюбодейства. Ей бы закрыть глаза на это непотребство, запечатать сердце и отворотиться, запереть слух, но она вперилась взглядом в сатанинское кружило, словно бы и сама старалась туда угодить, завиться в неистовом хороводе и познать прельстительную глубину падения..."