3 u="u605.54.spylog.com";d=document;nv=navigator;na=nv.appName;p=0;j="N"; d.cookie="b=b";c=0;bv=Math.round(parseFloat(nv.appVersion)*100); if (d.cookie) c=1;n=(na.substring(0,2)=="Mi")?0:1;rn=Math.random(); z="p="+p+"&rn="+rn+"[?]if (self!=top) {fr=1;} else {fr=0;} sl="1.0"; pl="";sl="1.1";j = (navigator.javaEnabled()?"Y":"N"); sl="1.2";s=screen;px=(n==0)?s.colorDepth:s.pixelDepth; z+="&wh="+s.width+'x'+s.height+"[?] sl="1.3" y="";y+=" "; y+="
"; y+=" 18 "; d.write(y); if(!n) { d.write(" "+"!--"); } //--
[cmsInclude /cms/Template/8e51w63o]
Евгений Чебалин ЖИВОЙ НАРОД
УТРОМ ГУЛКО И ВСПОЛОШЕННО затарабанили в ворота, доставая до костей. Затихло, но через секунды костяной грохот возник заново.
Опыт подсказывал: пощады и отсрочки не будет.
У ворот стоял Василий с камнем в руках. Слово "стоял" оказалось бессильно-худосочным в данном случае. Мужик в кепке, он же — сосед-плотник, он же хронический гудило — не "стоял". Он не "находился" у ворот и не "ждал". Две его ходулины, упакованные в бурую замызганность штанин, подбрасывали бесплотное тело в рваном переплясе.
Это было неповторимо славянское "па-де-де", похмельная трясучка, недоступная никакому гению европейского балета.
Ваську бил могучий колотун, наработанный днями запоя. Под сизой сливой носа, в сивой щетине разверзлась беззубая яма рта. Из нее скрипуче вытекло многолетне родимое, слитное.
— Василичподыхаю.
— Давно?
— Чево?
— Спрашиваю: давно подыхаешь?
— Да уж третий ден.
С чугунно вспухшего лица шильным укором кололись зрачки.
— Непорядок, Василич,— озвучил он укоризну.
Делать было нечего. В Васькину ладонь перекочевал тридцатник — десятка лишнего за учиненный соплеменнику моральный ущерб. Не первый и не последний тридцатник, поскольку незыблемо высились за спиной сработанные на совесть Васькины ворота и калитка, цементно змеились по саду отлитые его руками дорожки, надежно покоили в погребе картоху, морковь и свеклу сколоченные плотником ящики.
...Он уже отчаливал в сторону сельмага, шкандыляя к заветному Эдему куцым зигзагом, когда за дощатой твердью ворот хрястнул тяжкий грохот и будто лопнула басовая струна.
То, что открылось глазам в огороде,— вырубило не хуже нокдауна. Корабельная, в полтора обхвата вековая сосна, еще вечером подпиравшая небеса, теперь лежала. Мохнатая вершина порвала и сплющила рабицу забора до земли, содрав ее со столбов. Еще трепеща в агонии, дыбилась хвоя, продрав, накрыв полтеплицы и несколько грядок с зеленью.
В зеленом колыхании веток перепуганно выныривали и снова прятались две хорьковые рожицы — Петро с Зинаидой. Вот кто тюкал с вечера и всю ночь топором по сосне — с малым перерывом перед самым утром.
Две трети полигамного семейства (второй штатный сожитель Зинаиды, инвалид Костя, азартно зыркал снизу из кособокого сортира) подгрызли сосну, чтобы завалить на чужой огород. За каким дьяволом?! Этой слипшейся троице с инвалидным сердечником накануне ведь доставили машину дров.
— Ты что накурочил?!
— Да она, с-сука, не туды легла! Василич... слышь, Василич, не бзди! Седня же... вот этими руками все, как было, заделаю.
От Петра пер густопсовый сивушный тайфун. Зиночка вообще не вязала лыка, сомнамбулически сдувая хвойную иглу, каким-то образом прилипшую под носом.
— Я спрашиваю: на кой х... ты ее завалил в огород? Вам же привезли дров.
— Дак это... Василич... два гнезда на ней.
— Какие гнезда?
— Грачиные.
— Ну и что?
Петро на глазах оживал. Пенделя, которые заслуженно вломил бы ему за покореженные забор и теплицу любой другой абориген — отодвигались.
— Ты что, Василич, в натуре не секешь иль придуряешься?
— ???
— Так в каждом гнезде по кило алюминки. Четвертак, а то и поболее. И с кого взять на халяву постольку?
Вот оно что. Грачиное племя, шастая весной по дворам, тащило в конструкцию сооружаемых гнезд любую блестку. В том числе — куски алюминиевой проволоки, придающей гнезду нерушимую крепость при верховых ветрах.
— Дошло, че ли?
Петро цвел и пахнул. Как не дойти, дошло. За четвертную на опохмелку, запрятанную в двух гнездах, рухнули вековая сосна, теплица и забор. Нормальный русский фарт — халява.