Почему я испытываю стойкую неприязнь к Америке — чувство, которое формирует мою волю, образ мыслей, поступки? Почему эта неприязнь вдруг превращается в жаркий удушающий ком ненависти и рука моя безнадежно ищет деревянное цевье "Калашникова"?
В Афганистане, на дороге Герат — Кандагар, среди вечереющих фиолетовых гор идущий впереди бэтээр был расстрелян из американской "безоткатки". Механик-водитель, рыжий, стриженный, как цветущий одуванчик, лежал с оторванными ногами. Усыпленный промедолом, бредил, выдувая на губах розовый пузырь.
В Кампучии, под пальмами, чьи высокие мохнатые головы шевелил жаркий ветер, на фугасе, изготовленном из американской авиабомбы, был взорван "джип" с синей эмблемой ООН. На красной земле, истерзанная, в кровавых одеждах, лежала женщина, с которой накануне я танцевал на дощатой веранде под огромной белой луной, и в наших бокалах с черным вином дрожали две голубые искры.
В Анголе, на границе с Намибией, американские "Ирокезы" с десантом буров атаковали партизанскую группу, уходившую в пустыню Намиб рвать водоводы, ведущие на алмазные копи Виндхука. Вертолеты шли на вечерней заре, как черные крылатые ведьмы, подымая стены огня в том месте, где двигалась группа. И потом на поляне, среди тлеющих огоньков и горячего пепла я наткнулся на оторванную черную руку, из которой, ослепительно-белая, в липких красных ошметках, торчала кость.
В Никарагуа, в Кампа-дель-Фьоре я хоронил сандинистов, застреленных "контрас" из М-16. За гробами двигались женщины в черных одеждах, звенел погребальный колокол, и на горячих камнях мостовой лежали красные сырые цветы.
На Средиземном море, в зоне ответственности 4-й эскадры, на катере военной разведки я преследовал авианосец "Саратогу", серый туманный остров, идущий со скоростью двадцать узлов. Из тумана, отрываясь от глыбы плывущей стали, со свистом и ревом взлетали самолеты, прочерчивали над моей головой белый пушистый след. Отслеживая массовый взлет авиации, я с ужасом думал, что самолеты летят к Севастополю бомбить советскую базу флота, и сейчас зеленое море вскипит подводными взрывами, и наш маленький катер утянет на дно черный завиток воронки.
Среди нынешней жути, за злыми деяниями власти, за истреблением русского Космоса, разбазариванием русской науки, уничтожением военной мощи, отравлением колодцев культуры, за тлетворным телевидением и лживым словословьем политиков я чувствую холодную жестокую волю Америки, вонзившей томагавк в череп России. И я ненавижу Америку.
Толпа перед посольством увеличивается до размеров, когда в ней происходит самовозгорание. Отдельные тлеющие очаги начинают спекаться в раскаленный уголь, красно-белый в центре, темный по окраинам. Как из мехов горна, дует ровный, веселящий сквозняк, раздувающий транспаранты и флаги. Энергия толпы празднична, музыкальна, побуждает людей к творчеству, танцу, словоизвержению. Уже несколько мегафонов, желтые, голубые, зеленые, повернуты в сторону посольства. Из них брызжут гневные металлические слова, ударяют в блестящие окна, в скулы и фуражки морских пехотинцев, сдувают, как пескоструем, каких-то штатских наблюдателей, заставляя их скрыться в дубовых дверях посольства. Молодежь, общим гуртом, где перемешались лимоновцы, скин-хэды, размалеванные, с остроконечными прическами панки, в стальных цепях и подвесках рокеры, скандируют какую-то веселую неприличную брань. Вскидывают вверх кулаки, радуются своему гомону, дружным веселым ругательствам, которые разогнали посольских служителей, отпугнули от окон встревоженных дипломатов.
Священник среди этого гама отслужил молебен за сербских братьев, поцеловал образ Святого Саввы, и теперь, воздевая к посольству гневный, указующий перст, размахивая просторным рукавом рясы, проклинает Блудницу Вавилонскую, севшую на семи холмах смертных грехов. Молит Господа наказать Америку, покарать ее гордыню, заслонить от ее злой воли обиженных и сирых.