Я сидел под ивой возле мальчика-рыбака. Несколько карасей он уже вытащил, приговорив кошке. Парнишка был бос и одет весьма блекло, что заставило меня высказать предположение о годности пойманной рыбы для семейной ухи с вытекающей отсюда экономией бюджета. "У меня папка в Бронницах на фабрике работает. Получает хорошо. Мамка рыбу в магазине покупает". " А чего же она тебе кроссовки не купит?" — "За зиму надоела обувь".
Было уже за полдень. Только что кончился праздник у обочины. Солнце до дна просвечивало чистую, еще не заросшую ряской воду в пруде.
Пожилая дама под зонтом под руку с белобородым мужчиной спускалась от помещичьего дома к небольшой лодочной пристани, сделанной в виде беседки на другом берегу пруда.
— Дачники? — спросил я у рыбака.
— Ну да! Эти... Хозяева. Раньше все здесь ихнее было.
Мальчик не владел историческими терминами, но все-таки сумел объяснить мне, что в беседке на том берегу расположились, будто бы тоже пробив толщу лет, внук последнего владельца усадьбы со своей супругой.
На излете века догнало нас прошлое, вот выстрелило этим потомком из небытия, из внутренней эмиграции. Произошла чаемая связь времен, а жутковато, как и при разрыве. Будто мертвецы восстали из могил — эта пара московских ученых людей.
Жили весь свой век при коммунистах, сами, конечно, советские, продуктовые наборы получали перед 7 ноября, на демонстрации ходили во славу партии, темы диссертаций согласовывали в парткоме, имели домик в садоводческом товариществе, но вот в девяностых годах вдруг встрепенулось в них дворянство. Положили глаз на родовое имение. Отсудить могли, но подумав, решили, что не управиться со столь громоздкой собственностью Основоположник, Шапкин Григорий Григорьевич, фабрикант был, миллионщик, и то с трудом содержал владения на должном уровне, а куда уж внуку с его профессорской зарплатой филолога. Поступили умнее. Без особого труда выхлопотали в местной администрации для поместья статус музейного комплекса, стали хранителями, и в "доме для прислуги", как значится на табличке, устроили себе уютное дворянское гнездышко. Затраты из казны, и зарплата, хоть и маленькая, но капает. А много ли нужно восьмидесятилетним? Вот такой вечер нужен, стрижи над столетними дубами, беседка у воды, караси, вспыхивающие на солнце золотой чешуей.
Именно это я и узнал, после того как обошел пруд и подсел к чете помещиков. Добавим сюда еще орденские планки на пиджаке Бориса Александровича. Всю войну прошел штурманом дальних бомбардировщиков.
— С Днем Победы!
— Спасибо.
Они на деревенское толковище у шоссе не ходили. По-своему отмечают, дома. Без вина. И телевизора в этот день вовсе не включают. Как бы не минуту, а день молчания объявляют. А на другие, невоенные, темы говорят охотно. Особенно о предке-основателе. Три школы, два училища построил фабрикант Шапкин. Дорогу. Мост. Плотину. Указывая тросточкой вдаль на краснокирпичные особняки нынешних богатеев, тоже московских капиталистов, Борис Александрович сказал:
— Они живут за высокими заборами. Они здесь чужие. Даже дачниками их назвать нельзя. Дачная жизнь подразумевает некий романтизм. А у них верх удовольствия — шашлык и водка, или, как они теперь называют, — барбекю.
Классовая неприязнь, а может быть, даже антагонизм, клокотали в Борисе Александровиче. А Екатерина Георгиевна ужасалась женской половиной новых "помещиков".
— Все они курят. Сквернословят. Какой-то дикий жаргон. По вечерам поют под караоке.
Крайне резко выражаясь о новоруссикх, старорусские с симпатией высказывались о типично советском директоре совхоза, который десять лет управлял землями помещиков Шапкиных.
— Вы знаете, Михаил Михайлович даже орган установил в здании библиотеки.
— Орган? Я не ослышался?
— Великолепный! Немецкий!
Орган в русской деревне — это что-то новенькое.
— И значит, долгими зимними вечерами шапкинские мужики слушают Баха в исполнении Гарри Гродберга?!
Как ни странно, мой сарказм оказался совершено неуместен. Вот именно — Гродберга! Так точно — Баха! Да, зимними вечерами в глухой русской деревне.
Только не мужики.
ОРГАН
Но прежде чем хранитель концертного зала села Шапкино откроет поддувало в громадном шкафу "Клаус-вельте" и позволит мне сесть за инструмент, нажать на педаль низкого регистра и пройтись в отрывке прелюдии по обеим клавиатурам, я расскажу об еще одном , может быть, самом главном деятеле этой местности— Михаиле Михайловиче Куце — со слов многих, с кем встречался в этот заезд здесь на берегу Москвы-реки. Сам Михаил Михайлович, к сожалению, находился в отлучке, но от этого образ его будет даже выпуклее — любые легенды и устные предания как жанр тому способствуют.