В.Ч. Да, когда видишь его на экране, верхом на скакуне, как в Булонском лесу на прогулке, то невольно восклицаешь: князь народа!.. Я бы хотел заметить, что Селезнев с самого начала нашего протестного движения никогда не представлял собою активной значимой фигуры. Он выполнял роль манекенщицы. Кто-то создает модели, кто-то шьет костюмы, а кто-то их надевает. Вот он в какой-то момент получил от партии мандат на спикерское кресло и после этого начал гарцевать на подиуме. Таким образом он как бы является фигурой, к которой привлечено внимание.
А.П. В этом смысле очень показателен, конечно, казус Селезнева. Потому что он в очередной раз за эти годы выявил один дефект нашей организации, элиты нашей. Этот дефект, возможно, ведет свое происхождение от дефекта элиты КПСС, которая сложилась в недрах партии, в недрах народа, откушала сладко, получила статусы, образование, калории, системы связей, респектабельный образ, а потом ушла из КПСС, заделалась демократами, уехала за границу, получила банки и еще ханжески морализует, а народ остался без элиты.
В.Ч. Вечно модный порок. Еще создатель Тартюфа Мольер открыл: лицемерие — модный порок, а все модные пороки сходят за добродетель.
А.П. Вот этот дефект, конечно, в гораздо меньшей степени, присутствует и в нашем движении. Но тем не менее казус Селезнева — правильно люди говорят — это повторение казуса Рыбкина, казуса Ковалева — министра юстиции, казусов губернаторов, которые избираются на наших костях, слезах и крови, а как только достигают своего кресла, могут отказаться от членства в компартии, мгновенно заняться олигархической экономикой, связать себя с мафиозными структурами губернии и делать их общее губернско-мафиозное дело. Это при том, что партия не может на коротком поводке держать свою элиту, не может наказывать ее, карать за ренегатство, за измену, потому что это политическое воровство, оно такое же страшное, как и воровство заводов и фабрик.
В.Ч. Политические несуны.
А.П. Вот именно. Почему Селезнев завис, почему он поставил в этом смысле партию на колени и почему партия не в состоянии вынести ему вердикт недоверия и исключить его из своих рядов? Я как непартийный человек не понимаю этих механизмов, хотя, видимо, существуют какие-то прагматические интересы, какая-то сложная вязь взаимоотношений...
Мне кажется, что это может быть и результатом того, что за последние годы наших титанических трудов по строительству широкого патриотического движения мы, наращивая некоммунистическую компоненту движения, создавая некоммунистический патриотический аспект, пополняя его лидерами, достойными, респектабельными людьми, не люмпенами, а имеющими позиции в культуре, в науке, в военном деле, в бизнесе, значимые в международных кругах, — мы в этой работе утратили ощущение левого фланга, левых радикалов, левых, ярко-красных тенденций. И мы потеряли левый фланг, который более созвучен сегодняшнему состоянию народа и общества. Скажем, Зюганов, как лидер партии и лидер самого Народно-патриотического союза, находясь в центре многоаспектной нашей политики, должен своей личностью примирять, интегрировать весь этот сложный фон. Он должен примирять и самых крайних центристов, находящихся на правом фланге нашего движения, и левых людей, которые уходят в радикальное поле, к лимоновцам, к акаэмовцам. Должен быть в центре этого движения, диспетчером политическим. Поскольку у него исчез левый фланг, он сам оказался слева. И он, выполняя левые функции, одновременно должен быть как бы модулятором центристских правых тенденций. И это мешает нашему движению выбраться из ямы селезневщины. Потому что если бы была крепкая левая красная компонента, то эту проблему партия решила бы очень быстро.
В.Ч. Попробую эту твою очень интересную тригонометрию немножечко опростить.
Когда мы говорим о левой компоненте в движении, то я вижу, что слева у оппозиции — улица, завод, площадь, ферма, научная лаборатория, то есть та самая жизнь, которая каждый божий день извергает боли народные, формулирует нужду. И мне кажется, что не только сошли со сцены радикальные говоруны, рисковые люди типа Макашова, но самое главное — у нас в движении исчезло ощущение улицы. Мы все больше и больше обюрокрачиваем наше социальное извержение, создаем программы, приспосабливая их к реформе, и все меньше сопереживаем самым насущным человеческим нуждам. Я это вижу сплошь и рядом. Вот ты вначале говорил: Воронеж, красноярские учителя... Но ты не помянул, что там нигде не голодали, не выступали под проливным дождем наши перворазрядные бойцы, те люди, которые должны символизировать движение. Их не было в Воронеже, не было в Инте. Их даже не слышно было на шахтерском съезде, который недавно прошел. Вот эта наша невключенность в социальные хляби, в людскую боль накреняет постепенно в правый наклон.