Монолитом схватилась деревенская жизнь. Кончились шатания и мечтания. Поиски и развал. Всё — в истории. Там же и люди романтического склада, подвижники. Как это — в истории? Что с ними теперь?
* * *
И поехал я в историю, еще дальше на север, с лесной речки на великую Двину. К "Архангельскому мужику" Сивкову Николаю Семеновичу.
Как он в конце восьмидесятых взбудоражил русскую деревенскую жизнь?! Скольких подбил на свободное земледелие! Под действием его обаяния в Архангельскую область приехало более 500 человек из городов. Сели на заброшенные земли. Стали косить, пахать пустоши. Корчевать новины. Вскипала земля новыми всходами. И много местных сунулись было в вольные. Да, истинно мужицким вождем был "Борода", думал я, выруливая от бензозаправки к бензозаправке, от трактира к трактиру.
На Двине еще фронт погодный держался. Дождем брызгало. Догнал я вершину лета.
Мощные волны реки били в отвесный лесистый берег. Паром опаздывал по причине шторма.
На ветру под свист плакучей ивы в виду знаменитого когда-то на всю страну хутора Красная горка на другом берегу, довелось мне услыхать печальную историю конца первого фермера. Поведал ее мне скромно одетый сельский интеллигент Виктор Петрович Заварзин.
Он держался с удивительным достоинством, обнаруживая высокую культуру мысли и широту мировоззрения. Но все-таки немного, чуть заметно усмехался, полагая, что, как всякий столичный человек, не оценю его продвинутости. Это крест столичного жителя в провинции — предвзятость местных интеллигентов, когда-то, хоть раз в жизни, обязательно униженных хамоватым москвичом, и невольно переносящих свою обиду на всех, кто приезжает из белокаменной.
От дождя и ветра мы укрылись в ржавой рубке, срезанной с какого-то парохода и замытой теперь наполовину береговым песком.
— Ведь о чем мечтал Николай Семенович?— говорил Виктор Петрович, всматриваясь в клокочущую воду через кругляк иллюминатора.— О том, чтобы мясо, овощи со своей фермы продавать на проходящие пассажирские теплоходы. Пристань у него была рядом. В то время каждый день три-четыре судна проходили битком набитые. И он уже торг разворачивал. Были неплохие перспективы. А теперь, знаете, на Двине какое расписание? Один рейс в неделю! Сто голов скота он тогда держал. А теперь бы ему и двух много было — для семейного прокорма. То есть он был обречен. И хорошо, что не дожил до наших дней. Пошел на поветь корм скотине задавать, упал в окно, ушибся и через месяц помер.
— Но ведь у него сын остался. Дочка.
— Опять же я говорю, обстановка в стране не способствовала. Будь хоть семь пядей во лбу. Да и как личности они, дети его, послабее отца. Сын попал под влияние жены. Однажды после смерти отца я к ним на хутор зашел. Ну, чаем меня невестка Николая Семеновича напоила. Разговорились о фермерстве. Сергей молчит. А у невестки с досадой так вырвалось: "Вот какое нам наследство дедушка оставил — коровьего дерьма полон двор!" Не то чтобы азарта хозяйского, а элементарного желания заявить о себе, как отец, не чувствовалось.
— На детях природа отдыхает?
— Возможно.
— А дочка? Она, помню, в юности крутая была. В отца.
— Эта крутизна ее чуть до тюрьмы не довела.
— Не в то русло направилась?
— Замуж она вышла за одного парня. И что там у них произошло — не знаю. В общем, она его топором зарубила. Суд оправдал. Она второй раз замуж вышла. Второго ребенка родила...
Мы помолчали, каждый по-своему обдумывая характер молодой фермерши.
Подошел паром, заливаемый водой по палубу. Когда я загнал свой "уаз" по аппарелям, и эта небольшая баржа отплыла, то волны на стремнине стали перекатывать от борта до борта. Я влез в кабину, чтобы не вымокнуть, хотя это и не позволялось.
На другом берегу распрощался с тактичным информатором и через пять минут оказался посреди всему миру известной когда-то "кулацкой" усадьбы.
В доме никого не было. На скотном дворе — тоже. Даже собаки не было. Пустыня. Еще один брошенный двор, кусок земли, где десять лет назад, казалось, восставала к новой жизни погибающая русская земля.
Скрипела, хлопала под ветром-свистодуем дверца трактора с разобранным мотором. Пена борщевика, будто саван, колыхалась на когда-то возделанных полях.
Прощай, "Борода"! Навсегда прощай.
* * *
Из других героев минувших дней, пытавшихся идти столыпинским путем в конце двадцатого века, самым интересным остается для меня Алексей Матренин. Ему довелось-таки, будучи директором совхоза, уговорить мужиков "разбежаться на пять минут, чтобы потом соединиться по-новому".