бы некоторые из них. Для писателя-философа Юрия Мамлеева сама Россия всегда имеет прямое отношение к "такой невыразимой запредельности и "чудовищности", как "Бездна по ту сторону Абсолюта". А если попроще, то всегда близка к Преисподней. Вся доктрина и состоит в особых отношениях между Бездной и Россией. Россия и создана, как страна для страданий и падений, на краю мировой Бездны. И тем не менее, всегда самые "последние отношения" в мире будут разбираться в этой потаенной исторической России. Или весь мир рухнет в Бездну, или Россия в очередной раз чудом или каким-то новым "окаянством" спасется. Именно для России часто спасение оказывается в "пропасти", в падении, и даже в "окаянстве". Меня приятно поражает, как Юрий Мамлеев, при всей своей эзотерике и метафизике, не желает уклоняться или выходить за пределы Православия, впадать в языческие или еще какие-нибудь оккультные игры. Более того, только православие и считает писатель на сегодняшний день единственно истинной религией, не "падшим", не "деградировавшим" христианством. В наш постхристианский век Россия до сих пор, при всех своих окаянствах, сохранилась как христианская страна, чем мы и выводим из себя наших западных оппонентов… Самая главная опасность в мире исходит от Православия — заявил Збигнев Бзежинский, наш давний и лютый враг, концентрированное выражение польского комплекса нелюбви к России. Вот почему так усиленно работают с нашей русской культурой и Сорос, и сотни других центров, финансово подпитывающие все либеральные издания и журналы, от "Знамени" до "Книжного обозрения", от "Экслибриса НГ" до "Известий", издающие никому не нужные книги всяческих Немзеров, Эдуардов Тополей и прочих, отдающих смердяковщиной, Акуниных. Им требуется окончательная переделка русской культуры, с полным изгнанием из нее следов православия. И, как это ни покажется парадоксальным, против соросовской концепции работают прежде всего не угрюмые и малозначимые ортодоксальные православные издания, при всей их мужественности и принципиальности в отстаивании позиций,— не они страшат влиятельные постхристианские западные круги, не постдеревенская проза А.Варламова и Лидии Сычевой становится последним крайним на сегодня окопом русскости, а Сорокин с Мамлеевым, Проханов с Лимоновым, Витухновская с Крусановым, молодые Свириденков и Шаргунов, Дмитрий Бортников и Ирина Денежкина, или даже Анатолий Афанасьев и Сергей Алексеев, кажущиеся иным из читателей ушедшими далеко за пределы привычных русских традиций. Нет же, минуя их сленг и не замечая их ненормативную лексику, минуя всяческие описания людоедства и прирожденных убийств, они с предельным и запредельным "окаянством" пишут самые популярные среди читателей книги по предельным православным культурным канонам, пропуская человека через боль и сострадание. Грубо говоря: вырвало тебя от мамлеевских душегубств — значит, еще один живой человек спасся. Это и есть философское обоснование нашего национального упырства, как символа вечной русскости… А ведь от аккуратной западной культуры давно уже никто не блюет… Так наш национальный русский упырь оказывается временами символом вечности Святой Руси. Его русская доктрина оправдывает запредельную русскую прозу, ибо "именно в культуре в самом широчайшем смысле отражена душа нации, ибо культура охватывает все: все стороны бытия народа и человечества, спасительные, погибельные, скрыто-неразгаданные, метафизические.. и так далее…" Его проза отражает запредельные порывы русской души, его неограниченное буйство, его непредсказуемость, его анархичность. И зверства его героев как бы направлены на ограничение хаоса, на определение хоть какого-либо, но порядка. "Прижав парня к дереву, Федор пошуровал у него в животе ножом, как будто хотел найти и убить там еще что-то живое, но неизвестное. Потом положил убиенного на Божию травку и оттащил чуть в сторону…" Это знаменитый текст из "Шатунов". А вот что мы находим в "Блуждающем времени": "Не будет смерти, не будет и религии. Даже если просто жизнь будет длительна, крайне длительна. Все равно — всей мистике будет конец. То есть, не ей конец, а люди бросят этим заниматься… Мир наш станет замкнутым, как пещера без выхода, но жить в ней будет сладко, жирно, безопасно, а главное — смерти нет…" Не согласна с таким утверждением душа Мамлеева. Вот почему его и тянет на другой край, где пахнет тленом и смертью, но зато есть выходы во все стороны. Он как бы обосновывает наш новый эстетический экстремизм. Находя его повсюду, во всей современной новой прозе. Главное для него — сохранить Русскую культуру. "Можно сказать: не будет Русской культуры — не будет и России. Армия, церковь, культура — вот та сакральная "троица", от судеб которых зависит и судьба России". Своим подходом к бытию человеческому он схож с Андреем Платоновым, чего, впрочем, и не скрывает. Он всегда находит у Платонова близкое ему спасение в "пропасти", в "бездне": "например, символично и грозно в этом отношении звучит текст, что "мужички"… хотели спастись навеки в "пропасти котлована"…" И когда он отчетливо видит тупик нынешней жизни, для него всегда есть надежда выхода России в своем упырстве, "даже в "великой, темной и пьяной", "окаянной" Руси — привкус самоценности, той самоценности, которая есть или может быть в любой форме русской жизни… и которая заставила Блока написать знаменитые строчки: