Вадим Кожинов писал: "Действительная история погромов в Российской империи берёт начало в 1881 году. Тогда погромы затронули боле 150 городов, местечек, селений… Но ради борьбы против погромов правительство не медля создаёт специальную законодательную норму". А известный еврейский историк Ю.И. Гессен писал, что на основании этой нормы "солдаты, усмирявшие погромщиков, стреляли и убили несколько крестьян". Согласно опубликованным позднее документам, "несколько" оказалось девятнадцатью крестьянами (В.Кожинов "Россия. Век ХХ", Т.1. с.92-93). Вот и сопоставьте: государственная политика, направленная на "окончательное решение еврейского вопроса", и закон, дающий право стрелять в погромщиков. И возможно ли вообразить, что в "хрустальную ночь" всегерманского еврейского погрома полиция стреляла бы в погромщиков (и 19 из них убила) или хоть просто в воздух для острастки?
В заключительных — как правило, итоговых — строках стихотворения автор говорит уже только о себе, о "заскорузлой" ненависти антисемитов к нему лично. Каких антисемитов? Да не германских же, не фашистов, учинивших кошмар Бабьего Яра, а, конечно, опять о российских, о доморощенных. И это довершает недопустимый перекос, что и явилось причиной неприятия многими поспешного, необдуманного стихотворения. Но была и другая, не менее важная причина. Евтушенко писал: "Шовинисты после опубликования "Бабьего Яра" обвинили меня в том, что в стихотворении не было ни слова о русских и украинцах, расстрелянных вместе с евреями". Но ведь, действительно, ни слова о русских, и сказать об этом для него значит быть шовинистом? Хороша поэзия!.. А когда Дмитрий Шостакович написал 13-ю симфонию, в которой было использовано это стихотворение, то и тут нашлись шовинисты: Евгений Мравинский, выбранный композитором, отказался дирижировать, а Борис Гмыря — петь. Евтушенко уверял, что "им пригрозили антисемиты". Где доказательства? А я думаю, они отказались просто потому, что первый — русский, а второй — украинец. Этого вполне достаточно. Исполнение симфонии оказалось под угрозой. Кирилла Кондрашина, взявшегося дирижировать, писал Евтушенко, "вызвали куда-то "наверх" и сказали, что не разрешат исполнение, если в тексте не будет сказано о русских и украинских жертвах". И поэт негодовал: "Это было грубым вмешательством!" Вы подумайте: требование правды — грубость!.. "Что оставалось делать? Я с ходу написал четыре строки". Нате, мол, жрите, проклятые антисемиты:
Я здесь стою, как будто у криницы,
Дающей веру в наше братство мне.
Здесь русские лежат и украинцы,
С евреями лежат в одной земле.
Всё это — о жестоком насилии над ним, о своих нечеловеческих страданиях Евтушенко поведал нам уже в нынешние дни, точнее, в пору царя Алкаша.
Но ведь скрижали истории сохранили и то, что с такой же искренностью молодой поэт говорил и в 1962 году на известной встрече руководителей государства с творческой интеллигенцией. Вот послушайте. Всё это из стенограммы той встречи, опубликованной в журнале "Известия ЦК КПСС", №11 за 1990 год: "Я человек самоуверенный, меня трудно в чём-либо переубедить. Пока я сам внутренне не убеждён, я никогда не переделаю текст, кто бы меня ни уговаривал. Но после большой речи Никиты Сергеевича, где, в частности, был разговор о моём стихотворении "Бабий Яр", я перечитал это стихотворение и заново продумал все высказывания Никиты Сергеевича, я увидел, что некоторые строфы субъективно правильны, но…" Но объективно там было враньё в форме умолчания. Нет! "…некоторые строфы требуют какого-то разъяснения, какого-то дополнения в других строфах". И он засел за разъяснения и дополнения: "Я просто счёл своим моральным долгом не спать всю ночь и работать над этим стихотворением". И вот за всю ночь он сочинил четыре уже известные нам строки про криницу. "Это было сделано не потому, что мне сказали, дали указание, никто меня не заставлял прикасаться к этому стихотворению. Это было моим глубоким убеждением". Глубина эта всем хорошо известна. Но тут возникает много вопросов. За что грозили Мравинскому и Гмыре антисемиты, если автор сам заблаговременно переделал текст? Зачем Кондрашина вызывали "наверх", когда, после бессонной ночи поэта, всё было тип-топ? Наконец, понимает ли автор, что ещё в тридцать лет его постигла беда, называемая в народе "собачьей старостью", которая сопровождается потерей памяти?