"Завтра". Но ведь, критикуя систему, вы всё равно отталкиваетесь именно от нее, а не от чего-то иного.
А.И. Систему надо мыслить глобально, каковой она и является. А мыслить ее глобально — значит не строить никаких иллюзий относительно того, что против этой системы можно выступать с какими-то частными критическими суждениями. Глобальной системе нужно противопоставлять глобальную критику системы.
"Завтра". Но тогда эта критика должна быть основана на каких-то более общих и внесистемных принципах?
А.И. Нет, она должна быть основана на тех механизмах, которые порождены глобализмом. То есть почему так слаба сегодня идея антиглобализма? Потому что она предлагает нам вернуться в доглобальный мир, в мир деревенского рая — это слабая позиция, потому что история не может повернуться вспять, это утопия. Новая позиция, по-моему, заключается в том, что необходимо использовать ситуацию и механизмы глобализации для того, чтобы вести антиглобальную работу.
М.К. Поэтому объединение левых независимых европейских издательств следует рассматривать как некую попытку выхода из этого кризиса. Я думаю, у нашего проекта есть будущее, и то, каким оно способно оказаться, зависит во многом от нас.
"Завтра". А вы себя рассматриваете тоже как европейское издательство? Насколько комфортно вам при этой усредненной температуре европейской культуры, стремящейся к "тепловой смерти"? Ощущаете ли вы его точно так же, как ваши западные контрагенты?
А.И. Эти ощущения очень индивидуальны, и сказать, что они носят массовый характер, нельзя. Кристиан Крахт, например, переживает энтропийность, исходящую от современной цивилизации, очень остро. Его выход я бы не назвал идеальным, это, скорее, такое бегство от системы. Он живет сегодня в Таиланде, до этого жил в Венесуэле...
"Завтра". Генри Торо, "Уолден, или Жизнь в лесу"?
А.И. Да, такое романтическое бегство. Что же касается нашего ощущения Европы, то проблему можно сформулировать так: в каких точках исторического процесса Россия была Европой? Мы года два назад были в Греции, и в Афинах нам попался один разговорчивый таксист. Он сказал, что Ленин и Сталин — ничего были политики. Но Хрущев был посильнее, а самым мощным — Брежнев. Мы удивились: почему так? Потому что, говорит, при Брежневе СССР был реальным противовесом США, а при Сталине не та мощь была. Для левого, коммунистически ориентированного грека наша история выглядит вот так. Мы, может быть, не слишком точно расставляем акценты. Мы не понимаем того, что фигура Ленина — это фигура максимальной европеизации России в ХХ веке. Максимальной европеизации, а не погружения в какой-то дремучий русский контекст. Когда мы говорим о России 20-х годов, нужно отдавать себе отчет, что Россия тогда была реальным центром притяжения для всей Европы, почти для всего мира в этот период. А в 90-е мы это лидерство утратили, стали провинцией Запада. И произошло это потому, что мы стали слабыми. Не в плане ракет или подлодок, а в плане внутренней силы, внутреннего достоинства и понимания того, что хорошо не там, где нас нет, а там, где мы есть. Вот это будет поведение европейца, потому что оно означает укорененность в том месте, где ты существуешь, это европейская манера поведения.
"Завтра". Вы говорите о европеизации России, о дремучем отечественном контексте. То есть вы отдаете себе отчет в том, что Россия — это вовсе не Европа, что она — нечто иное.
А.И. Но ведь и Европа — это тоже не Европа. Европа часто не совпадает сама с собой. Я говорю о Европе как о том, что является судьбой России. Так геополитически получилось, что Россия оказалась частью в Европе, частью в Азии. Но Россия по своей православно-христианской принадлежности — всё же европейская страна. Я лично понял это под Псковом, когда увидел в храме XI века, что рельеф одежд на апостолах повторяет Венеру Милосскую. То есть, оказывается, в дремучих псковских лесах уже тысячу лет назад появилась античная эстетика, европейская эстетика, и она по сей день там присутствует.
"Завтра". Но можно ли так отождествлять столь разные понятия, как античный мир и Европа? Античный субстрат проникал и страны Магриба, и Ближний Восток, вплоть до Ирана и Средней Азии. Пути православия и католицизма разошлись тоже достаточно давно. Но получается, что Россия имеет значение и будущее только тогда, когда она склоняется к своей настоящей судьбе, которой является Европа.
А.И. Понятие "Европы", которое использовано в вашей фразе, это Европа, которая всегда "там". Она не здесь, или, как говорил Хомяков, это место, где "святые могилы". Туда надо ехать, чтобы на них посмотреть. А наша европейскость является нашей европейскостью, не западной. Она не принадлежит Европе Апеннин или Европе Франции. Это наша собственная Европа. Нам нужно понять, что с ней делать. Нашу европейскость нам не дал Людовик Четырнадцатый, Тевтонский орден или поляки, или Наполеон. Это то, что нам дала наша история, в том числе история ХХ века.