Соединение жизни и судьбы, повседневности и идеи, допустимого автобиографизма и философской высоты способно создать текст всероссийского, не только литературного масштаба. Попытки, конечно, есть. Назову - из разных лагерей: сборник повестей З.Прилепина "Восьмёрка", роман М.Шишкина "Письмовник", роман П.Краснова "Заполье", роман Л.Улицкой "Зеленый шатер", роман В.Галактионовой "Спящие от печали", роман С.Шаргунова "1993".
Современные писатели часто сотрудничают с популярной серией "Жизнь замечательных людей", выступают биографами давно известных героев. Герой нужен в сочетании значимого существования и состоявшейся судьбы, поднимающей над прекрасными мелочами. Из вышедших в этом году книг мне интереснее всего было писать о "Лермонтове" В.Бондаренко и "Льве против святого" П.Басинского. Вроде бы non-fiction, но какие сюжеты, герои и идеи! Какое пространство мысли, соединяющее биографию и становление идеи!
Часто слово о Сталине появляется в романах А.Проханова. И здесь важна не историческая фигура с грузом непридуманных проблем, а мифологизированный лидер IV Империи - вождь евразийского народа на этапе советского созидания, который выиграл Отечественную войну, и ещё вернётся, чтобы остановить разложение, соединить коммунизм и православие, продолжить завоевание космоса и освобождение земного мира, погрязшего в сетях, расставленных Антихристом. Не возвращается ли в этой религиозно-социальной реконструкции Дон Кихот? Возможно, А.Проханов ответил бы на этот вопрос утвердительно. Прохановский рыцарь Сталин точно против Гамлета, если видеть в образе принца разрастающееся сомнение.
В русской литературе архетип Сталина обязательно объединится с иным архетипом. Это будет Сталин - Христос и Дон Кихот, как у Проханова. Сталин - Фауст и Ницше, как у Лимонова и Потёмкина. Или Сталин - Гамлет, как, например, в текстах Елизарова или Иличевского. Или Сталин - Отец, способный избавить от Черной обезьяны. Так, думаю, у Прилепина.
Для западной традиции подобные речи перестали иметь значение, о них - особенно о религиозном сознании - говорить неприлично. Назову лишь несколько значимых для Запада сильных писателей-интеллектуалов: Кундера, Макьюэн, Барнс, Эмис, Каннингем, Франзен, Уэльбек, Киньяр. В центре их романов - психологически разветвлённый мир постепенно стареющего человека, который подводит итоги своего земного существования, зная, что скоро умрёт полностью, насовсем. Можно сказать, что для западного писателя картина мира ясна, она едина: Бог - отсутствие, ад - фикция, смерть поставит окончательную точку. Русский писатель в границах этих вопросов значительно больше нервничает и дёргается, находясь в состоянии, которое принято называть онтологической неуверенностью.
Встреча и собеседование с небытием - так я определяю эпос, требующий в калейдоскопических играх разных книг находить движение кризисного сознания. Оно оценивает человека в общении с собственной смертью, приходящей в масках, не допускающих однообразия.
П.Краснов обнаруживает в новейшей истории вирус самоубийства, который входит в хорошего русского человека, не справляющегося с отчаянием. А.Проханов в каждом романе выстраивает эсхатологический сюжет, показывая лучшие силы всех русских империй в противостоянии с коллективным антихристом. В.Лидский и М.Гиголашвили находят садизм и тоску небытия в национальной истории, совмещая при этом сюжеты древности и нового века. Для В.Пелевина злой пустоте рационализма противостоит чистая пустота освобождения от всех уровней внешней власти и внутренней зависимости.
Э.Лимонов, повествуя о себе, жене и детях, вдруг начинает вещать о том, что главное небытие - это боги, питающиеся людской энергией и заинтересованные в нашей жертвенности. А.Иличевский показывает интеллигентного мужчину под атакой интуиций, приближающих уничтожение, и пытается создать "сюжет выздоровления". В романах А.Потёмкина чёрной воронкой предстаёт особый тип сознания, сочетающий религиозную метафизику, алкоголизм, наркоманию и национальное стремление к самоуничижению. Проблема столкновения человека с небытием интересует Мамлеева и Шишкина, Буйду и Липскерова, Елизарова и Пепперштейна. Сенчина и Прилепина. Дело не только в "Чёрной обезьяне", можно вспомнить, например, "маленькую повесть" "Оглобля". Или новый роман Шаргунова "1993": герой, съедаемый бытом, неказистой семейной жизнью, дотягивается до бессмертия в форме сгорания в огне быстротечной революции.