Об издании романа, казалось, и думать нельзя было без риска пожертвовать своей карьерой. И все-таки нашелся такой человек, коий рискнул и выпустил "Драчунов" миллионным тиражом. Сделал это Валерий Ганичев, главный редактор "Роман-газеты". Ошеломляющий тираж вышел в самый разгар недоброго шума вокруг моей книги.
Кажется, именно в тот год мне подумалось, что если у тебя, автора, есть своя судьба, то есть она и у книги, вышедшей из-под твоего пера. Ее-то и можно назвать биографией, совершенно естественно, необходимо составляющей часть, и притом, может быть, главную часть твоей автобиографии. Тогда же мне подумалось: а что если написать биографию не автора, а его произведения? Не расскажет ли она больше и интереснее о своем создателе? И более того: не даст ли она возможность точнее и острее ощутить время, в какое рождалось и явилось на свет Божий? Ведь нередко такое рождение сопровождалось весьма драматическими обстоятельствами, о коих знают лишь автор и очень узкий круг людей, связанных с изданием той или иной вещи. К таким людям как раз и относится Валерий Николаевич Ганичев, через руки и, конечно же, сердце которого прошло множество наших литературных детей при их трудных, порою просто мучительных родах. Острую боль при этом испытывают вместе с автором, а иной раз еще больнее, издатели его детища.
О мытарствах — другого слова не нахожу! — второй моей деревенской вещи рассказал подробно ушедший несколько лет назад из жизни Георгий Константинович Холопов в статье названной: "Как спасли "Хлеб — имя существительное" (журнал "Звезда", 1989, №1). За неимением места не могу привести тут этот, полный драматизма рассказ Георгия Холопова, поскольку речь моя тут идет о Валерии Николаевиче Ганичеве, у коего было не меньше страданий, связанных с появлением в его изданиях моих же вещей. Об одном романе я уже поведал. Сделаю то же самое еще об одном, а мог бы и обо всех других, пробивавшихся с помощью Ганичева к читателям.
Речь пойдет об "Ивушке неплакучей" — книге, написанной и напечатанной в журнале "Молодая гвардия" в годы, нареченные впоследствии "застойными".
Под словом "застой" обычно разумеется нечто остановившееся, неподвижное, обманчиво-покойное, что в переводе на язык иронии означает "тишь да гладь, да божья благодать". Но ежели иметь в виду болотную тишь, то, прямо скажем, благодати в ней кот наплакал, а вредоносности хоть отбавляй. При малейшей попытке ковырнуться в этом болоте (что и делали честные, совестливые, болеющие душой за страну писатели), при горячем желании отогнать от него сонную одурь, взбулгачить, взбаламутить, заставить очнуться, болото живо отзовется так, что ты, нарушивший его сон, заткнешь нос и убежишь куда-нибудь подальше. Но это, когда дело имеешь с болотом как таковым, в изначальном, природном его существе, а не в переносном, социальном смысле.
Кто-кто, а писатели-то хорошо знают, что в застойные времена им нередко влетало ничуть не меньше, чем в сталинские, ''тиранические", так сказать. "Застой" в любую минуту готов был защитить себя, защитить от тех, кто пытался нарушить "покойное" течение жизни, кто из добрых побуждений пытался предупредить страну и ее народ о грозящей им опасности, неотвратимо вытекающей из той самой "тиши да благодати". Не прислушались. В результате от великой даже не державы, а сверхдержавы осталась одна пятнадцатая часть, правда, самая большая по размеру, но и её пытаются растерзать на клочки,— по инерции мы еще продолжаем называть великой нашу Россию, но звучит это не очень убедительно...
"Застой" за шестнадцать лет существования успел сформировать целую рать своих оруженосцев, готовых перехватить любое честное, правдивое слово, с тем, чтобы оно не вносило "смуту" в умы людей. Хорошо знаю это по собственному опыту.
В середине 70-х годов в журнале "Молодая гвардия", издающимся много лет одноименным издательством, печаталась вторая книга моего романа "Ивушка неплакучая". Вышли благополучно девятый, десятый номера, а с одиннадцатым произошла заминка. Впрочем, вышел и одиннадцатый с окончанием романа, но его приказано арестовать, отобрать у подписчиков (часть тиража была уже разослана), изъять из продажи, — вся людская наличность издательства (директором коего был тогда опять же мой младший друг Валерий Ганичев) и редакции журнала была двинута по московским киоскам. Соответствующие телеграммы полетели по всем городам и весям. Случилось это 6 ноября, то есть накануне большого праздника. Никто ничего не знает: ни журнал, ни издательство, ни, конечно, автор, сиречь я. Все находимся как бы в подвешенном состоянии (какой уж там для нас праздник!). Валерий Николаевич Ганичев, как бывший работник ЦК ВЛКСМ, пытался чего-нибудь проведать там, но и там были, как и мы, в полнейшем неведении. И так-то вот томились душой аж до 11 ноября, когда последовал из высших инстанций отбой: допечатываете, рассылайте, продавайте. Никто, конечно, не извинился за то, что огромному числу ни в чем неповинных людей нанесли душевную травму, вконец испортили праздник, заставили порядочных сотрудников заниматься, по сути, противоправным делом.