Да, русские крестьяне накопили ненависть, чтобы убить своего врага в великой битве, но нужна ли им эта ненависть дальше? Что же делать в нынешние лихие времена русскому народу, вновь копить ненависть? Вновь узреть своё иное немирное предназначение?
Молчавший почти все восьмидесятые годы, в девяностые, уже на краю своей жизни, Евгений Иванович Носов опубликовал целый цикл новых великолепных рассказов. Вновь обращаясь к вечной своей теме — жизни русского крестьянства и его великой жертвенности. Для меня его едва не самый последний из написанных рассказ "Фагот" стал еще одним завершением "Усвятских шлемоносцев". Рядом с Касьяном теперь оказался еще один носовский шлемоносец, молодой рабочий по прозвищу Фагот.
"С наступлением гласности твердел и голос Носова, — сказал при вручении ему литературной премии Александр Солженицын. — Теперь, но без всякого политического жара, несвойственного ему, свидетельствовал он и о советском обезумелом отступлении 41-го года… И, донося через 40 лет всю ту же военную тему, с горькой горечью всколыхивает Носов то, что больно и сегодня, что досталось никому уже не нужным ветеранам-фронтовикам, израненным, больным и нищим, когда невежественная молодёжь высмеивает их боевые ордена, пренебрегает их терпеливой скромностью, чужа их воспоминаниям и датам. Этой неразделённой скорбью замыкает Носов полувековую раму Великой войны и всего, что о ней не рассказано и сегодня…"
В рассказе "Фагот" Евгений Носов пишет уже о тех шлемоносцах, кто был отлучён сызмальства от своей крестьянской, мужицкой доли, кто был раскулачен и сослан, кто вместо дружной крестьянской семьи познал с детства бродяжничество и полусиротство. И опять же при злобе-то великой и мстительности как можно было показать в ярой ненависти и к матери, и к народу своему таких брошенных ребят?.. И привести их прямиком в армию Власова или в полицаи-каратели... Тем более была бы определённая правда в этом. Ведь немало было таких полицаев и власовцев, добрые сотни тысяч, и шли они с чувством мести, может, даже и праведной, шли в эсэсовской форме и с эсэсовскими автоматами в руках. Немало встречал я их уже в старости, в городках Бельгии и Германии, Канады и США, сколько трагических историй мне порассказывали, сколько записей своих передали… Но их правду не хотел знать и понимать Евгений Носов. Не хотели знать и понимать русские крестьяне, всё испытавшие на себе, и тем не менее, поднявшиеся в смертный бой за Родину. Ибо в былинной, в вечной исторической протяжённости оказались бы они в неправоте.
Писатель своего Фагота всё-таки привёл в шлемоносцы, сделал юным героем народного ополчения. И не под палкой, не под огнём заградотрядов шёл его Фагот на первый и последний бой с немцами. Скорее, наперекор советам старших. Ибо и винтовку ему, как юному, еще не дали, и встречные люди ему сказали, что всем велено отходить. А он, воистину ещё один народный шлемоносец, как бы позабывший трагическую судьбу свою, сам же тайком от старших выточил на станке самопал, выбежал навстречу немецкому танку, ибо оставлен был Курск и регулярной армией, и даже народное ополчение исчезло, кто перебит, кто разбежался по домам… Раскулаченный, брошенный даже родной матерью, спасающей от голодной гибели двоих младшеньких детей и потому жертвующей старшим, который уже способен был в своём пяти-шестилетнем возрасте сам выжить, и на самом деле вопреки всему выживший Фагот принял на себя смертный бой с немецкой армией. Может быть, надменный и самодовольный жест врага был последним толчком, после которого Фагот извлёк из-за пояса свое оружие, всегда заряжённое и готовое к выстрелу.
“Он вставил в запальник обломок спички с полноценной серной головкой, после чего осторожно раздвинул ветки, просунул между ними гранёный ствол и, все так же расчетливо, с холодной неприязнью, навёл мушку на перекрестье глаз и носа танкиста… Жестко, рублено грохнул выстрел… Не дожидаясь, пока дым рассеется, Фагот пустился бежать от ограды, рассчитывая спрятаться за бетонным обводом фонтана. Но в тот миг, когда он вознёс себя над цементным кольцом, вдогон раздалась автоматная очередь, и он, вскинув руки и выронив самопал, рухнул вниз на заплесневевшее днище фонтана…"
Наш русский Гаврош, но уже в одиночку, без бравады перед старшими, когда на миру и смерть красна, без комиссаров и командиров выходит на былинный бой с чуждым ему врагом. И пусть в коллективизацию "ночью отца забрали и увезли куда-то. Потом добро наше вывезли: хлеб, скотину…", пусть мать родная "небось, посчитав, что без неё я уже не пропаду… выждала, пока поезд тронулся с места, подхватила меня под закрылки и запихнула в побежавший тамбур "Прости, сыночек!" — щепотью крестила застучавшие колёса…", пусть не дал ему лейтенант Зайнуллин винтовку, как бы и спасая еще малую жизнь подростка, пусть разбежались все взрослые мужчины, крича ему: "Куда, дурак! Там же немцы! Всем велено отходить…" — Фагот принимает свой бой.