Увидав меня, начальница ретировалась в межи и согнулась над сорняками. А девушка, как ни странно, не последовала за ней. Смотрела на меня во все глаза, и когда я достаточно приблизился, она сказала:
— Ой, знаете, а я ваши книжки читала. Они в сельской библиотеке есть. Там с портретом, и я вас сразу узнала.
Родная душа, молодая наивная, неизъяснимой свежести, открылась в несколько минут нашей беседы. Она писала стихи и стала приходить ко мне по вечерам, после работы, с листками бумаги, испещренными крупным, правильным почерком.
Думаю, ей хотелось не столько моих консультаций, сколько дома, нормального семейного жилища. На стареньком пианино, которое я смог-таки нынче привезти за девятьсот километров из Москвы в своей "буханке" и сам настроил, она в большой, прохладной горнице разбирала Листа "Утешение". И попугай в клетке подзванивал ей в колокольчик, кузнечики за окном подыгрывали, и казалось даже люди рождения 19 века с портретов внимали.
И недели не прошло — проник слух из деревни в общагу к начальнице: "Плохо за своими девками смотришь. Бегают к взрослым мужикам, бесстыдницы".
И вот однажды, словно бы на звук пианино, являются ко мне "начальница" с бухгалтершей совхозной, видимо, по душевной наклонности выполняющей обязанности деревенского замполита, и со скандальным бурчанием уводят, как овечку, мою пианистку, подружку по безделию и праздности, и как я узнал потом — переводят ее в другую бригаду, километров за тридцать.
Остались у меня только стихи моей Мисюсь, посвященные Листу: "Милый гений, бледный гений, и горячий от вина. Ты в плену своих творений, а она не спит одна..."
Вечером, перебирая клавиши пианино и прислушиваясь к визгу детей на реке, слышу грубую брань Евгении, главной бабы в нашей деревне. Она почем зря кроет ребят, обидевших, как она думала, ее внука. Эхо разносит мощный голос Евгении по всем домам — окна и двери распахнуты от жары. Обнародования своего гнева она и добивается — нам, грешным родителям злобных чад, предназначены крики бабы. Она так любит своего хроменького внучка, что каждому готова за него "глотку перегрызть". И горло дерет за него не меньше десяти минут подряд. Все ей кажется, обижают несчастненького. Хотя дети, наоборот, видят в нем абсолютную ровню, поблажек не дают, по наитию воспитывают в нем здоровый бойцовский дух, а если и третируют, то только по причине его едкого характера, а вовсе не как хроменького. Бабушка же в любви слепа. Ее "солнышко" без пятен. И вот она строчит по "чужим детям" из пулемета. И знать не желает, что наезд сверстников на Алешу-хромого был произведен по причине его оскорбительной выходки: снял штанишки и попку всем показал демонстративно. Вот его и "поперли" из компании. Он взвыл, бабушке нажаловался, оговорил ребят, натравил на них Евгению.
Так время от времени оскорбляется ровный, почти райский дух летней деревни. Быстро утихают грозы. Вот уже Евгения, замахиваясь граблями метра на три вперед себя, гонит сенной вал в половину своего роста, ворочает. Работает молча, истово. Силы в ней не меряно. На ней, на угрюмой этой бабе, держится поселение уже лет шесть, с тех пор как перевезла она сюда, в заброшенную деревню, из большого села — поближе к сенокосам — свою семью, корову и другую живность. Захватила лучшие участки. Дает наряды мужу и сыну. Сама не пьет и жестоко подавляет недюжинной силой своего духа и голоса происки своих выпивох.
Среди семерых жителей деревни она старостиха, хотя ее никто не выбирал. Нет сомнения: назначь выборы — выбрали бы ее. Она — авторитет в самоорганизовавшейся общине, как в криминальном братстве.
Перед грозой солнце брызжет не снопом лучей, а в обрез непроницаемого морока, сплошным потоком льется через край — светопадом. Чайки панически скрежещут над рекой. Снуют молчаливые ласточки. Евгения, как машина, закатывает вал в кучу и хватается за следующий. А парни, нанятые в соседней деревне с самодельной телегой, прицепленной к "Владимирцу" возить ее сено в сарай, поразительно медлительны и обращены внутрь себя, как это бывает у их городских сверстников в наушниках "сидюшника". Но тут, конечно, у молодежи плейеры не в заводе, они что-то другое слушают — в себе ли, в накатах ли грома или еще чего. Вообще, они ведут себя столь достойно и размеренно, будто точно знают, что дождя не будет, гроза минует, Евгения обязательно заплатит — трактористу 100, а наметчику — пятьдесят. Что зимой будет что есть и пить. Впереди — бесконечность жизни и много маленьких радостей. Что все вокруг, и они в том числе, будут здоровы. В общем, по всему видно, что они знают про свою жизнь такое, что позволяет им не суетиться. А может, это спокойствие бомжей? Посмотрите, сколько достоинства и прозрения в наших городских бродягах. Ведь Евгения-то, мать всей деревни, отнюдь не спокойна, мечется по стерне, хватает сено вокруг себя, попадись собака, заяц, лягушка — и их в кучу, впрок.