Один парень одет в какой-то пестрый халат до колен, похожий на армяк, в широких штанах, подвязанных веревкой. Каждый шаг продумывает, долго, до травинки, подкалывает навильник, а закинув на воз, некоторое время смотрит в продолжение маха — в небо, в чистую и светлую часть его, не закрытую мороком. И потом, не сводя глаз с выси и дали, неспешно продвигается, волоча вилы, к следующему награбку Евгении. И опять же, не глядя на сено, на землю, как бы вслепую, начинает нанизывать ком на вилы. Кто живет под этим рубищем? Что творится под ржаными кудрями? Уж точно не хват, не хозяин.
Другой парень образом своим еще не столь глубоко провалился во времена, лет на десять не более, и имеет вполне "совхозный" вид — рубашка в клеточку, брюки с ремешком. Кирзачи на ногах. Он тракторист. Очень аккуратно, бережно отпускает сцепление. Техника у него "своя", то есть отцовская, собранная по винту из бросовой. И телегу эту сенную, прицеп, конечно, сам с отцом изготовил. У телеги рама из разных железяк сварена и свинчена. Доски на бортах не струганы. Колеса — от "Жигуля". Он на заработки приехал. Копейку принесет в родительский дом.
Вот, значит, два таких парня пришли "в наем на уповод".
А кто же это таков сидит на крылечке и срисовывает их? Какое он право имеет так праздно сидеть, усмехаться и тем более изображать на публике по собственному изволению то, что видит? Образы сих взаправдашних, живых человеческих существ пришпиливать на бумагу, как бабочек в коллекции. Они чьи — образ, тень, отражение — рисовальщика, того, кто увидел, или прототипа, кто солнце затмил и тень отбросил. Думаете, это вопрос теоретической эстетики, волнующий искусствоведов в столице? Покажите свой рисунок прототипу, и вы ощутите в полной мере всю силу и запутанность этого вопроса. Вы мните себя свободным художником, тщитесь позабавить публику своими зарисовками. Вот уже который год выводите своих деревенских земляков в литерах, совсем не заботясь "обратной связью". Газеты с очерками они сами каким-то образом добывают, читают написанное "о себе" и весьма, надо сказать, бурно реагируют. А если вы еще имеете склонность намеренно уязвлять суровых, не склонных к вашим шуткам земляков любовной насмешкой, подкалывать, тогда пожинаете бурю совсем нешуточную. Силой просвещенной общины вас вызовут "на ковер", усадят на почетное место в сельской библиотеке и будут доказывать, что они "не такое". После чего только окрепнете в убеждении, что ссориться с земляками полезно. Мой вам совет: ссорьтесь со своими милыми деревенскими земляками в далеких, заброшенных деревнях. Задирайтесь, посмеивайтесь. Это станет большим событием в их привычной жизни, всколыхнет сонное однообразие, впрыснет адреналин. Заодно вам приоткроется истина. Вы познаете народное отношение к искусству слова. Окажется, что изо всего профессионально пишущего люда "народ" уважает только составителей ходатайств, жалоб и прочих деловых писем. А уже к сочинителям частушек относится настороженно. Ибо от такого можно уже услыхать нечто "про себя".
Выяснится также, что вся история с изображением крестьян в русской литературе делится на две части. Первая, благословенная, когда прототипы не ведали, в каком виде они попадают в историю, не умея возможности купить книги и журналы, где они описывались. И вторая — когда они стали читать и находить сходство с собой в литературных образах. Даже еще и мужики Чехова и Бунина не знали, какими они выглядят в книгах. Писатели упражнялись, можно сказать, безнаказанно. Но уже просвещенные мужики времен Федора Абрамова, изображавшего их с чеховской глубиной, возроптали. Мы не такие! И в большом отповедном письме, опубликованном в "Правде", заявили, что "все неправда". В то время, как, повторимся, метод изображения у Чехова и Абрамова был абсолютно одинаков. Мужицкая протестная волна, поднявшаяся вокруг Абрамова в конце шестидесятых прошлого века выявила как бы порочность самого метода русской литературной классики. Как бы вся русская литература становилась ложью, злом — тут и Розанов, конечно, свое слово сказал, немного опередив мужиков, разглядевших себя в образах Абрамова. Прототипы оказались недовольны. В результате чего спустя двадцать лет после того литературно-крестьянского бунта самым "правильным" художественным методом оказался метод литературной попсы, по поводу которой "народ" не только не возмущается, но полными сумками несет ее "с базара". Потому что не видит в попсе самого себя. Или же видит себя, изображенного вполне политкорректно. На зеркало русской литературы накидывает тряпицу попсы, подспудно в ней, русской литературе, почувствовав великое смущение духа.