А вот с официозным "патриотизмом" — что литературным, что чиновным, — как-то совсем ничего исповеднического не ассоциируется. Как и с государственным "православием"… Ну не будем же мы всерьёз о наследственном топ-менеджменте в госкорпорациях и о преосвященных джипах в кривоколенных переулках! Надоело уже.
Герой Тарковского (понятно, что и сам автор) тоже напряжённо размышляет и о Родине, и о Православии… Но нерв его размышлений и, что важнее — жизни, как и нерв всей без преувеличения прозы Михаила Тарковского, проходит в другом, его исповедничество — это трудовая правда. В ней — спасение и последняя крепость России, в ней же — и торжество нашего Православия (ибо "Царствие Небесное нудой" — то есть трудом, силой — "берётся"):
"Откопал яму и, когда таскал глину, так вдруг захотелось читать, что едва закончил умазывать печку, даже не отмыл дочиста руки: глина так и осталась на верхней стороне кистей, в основаниях ногтей. В тепле кисть начало стягивать с такой бережной и спокойной силой, что показалось — трудовая и древняя наша земля пожала мне крепчающую руку".
Это тот самый учитель Сергей, герой повести да и во многом сам автор — один сбежал из преуспевающей гимназии и города, другой вообще сбежал (а ведь мог бы спокойно себе и тщиться — тащиться в тщете и суете: не в Лондоне, так в Москве, давно б уже букеров и нацбестов нахватал!). Но нет: "Нутром-то я чую, что мужики ближе к какому-то естеству, которое я утерял взамен на некую благоприятную городскую запитку, книжную, образовательную, "современную" (не могу произносить это слово без кавычек). Которой дорожу, в которой себя чувствую чистенько, ладно, вроде как еду в мягком автобусе с большими, в кофейную дымку, стёклами, в то время как мужики шагают по обочине в пыли и солярном выхлопе, но при этом знаю, что земля-то через них говорит, а не через меня, и что на истинной обочине как раз я. И будто кричу сквозь гладкие затемнённые стёкла: я тоже ваш, не отгоняйте меня, я даже вылезу из автобуса со своими хахаряшками, пойду с вами, буду делать что-нибудь скучное, трудное, буду слушаться, буду думать и говорить вашими словами — лишь бы вы меня взяли в дорогу. Во-о-он за те сопки…"
С ними, этими мужиками, совсем не просто, кто не жил в современной русской деревне хотя бы год (а здесь среднерусская ничем не отличается от сибирской) — вряд ли поймёт. Но Сергей понимает: "Дочитал "Чудиков" и пришёл к выводу, что читать про них намного интересней, чем с ними жить…"
И, тем не менее, всю эту трудовую правду и весь этот трудовой народ и автор, и его герой принимают как великую благостыню, даже — как молитву: "Так. А теперь повторяй. Громко и чётко:
— Я
люблю
этот
народ,
какой он ни есть, зрячий и слепый, пьяный и трезвый, безбожный и праведный, драный и сытый, читающий и пьющий, геройский и равнодушный, молящийся и богохульствующий, стоящий насмерть под пулями и позарившийся на бренные блага, предающий друг друга за кусок хлеба и ныряющий за брата в гущу ледяную и огневую!"
Это — главное. А в остальном: Тарковский как Тарковский. Есть "любовь" — неяркая, скорее акварельная и разведённая. В смысле, любовь главного героя "разведённая" — мать-одиночка Лидия Сергеевна, тоже учительница. "Со взглядами". Есть мужики — добытчики, труженики, правые своей трудовой правотой. Есть изумительное — Енисей, тайга, снег, небо. И всё-всё до боли русское: чудо, баночка варенья от любимой "со взглядами", промысловые собаки, совка, запутавшаяся в изгороди, ледяное дыхание Арктики…
Есть мысли о режиме, которые, уверен, разделяют все 86% населения, оказывающие ему безусловную поддержку: "Я всё время жду новых ударов и живу по-двойному: хочу, чтобы всё уладилось, и одновременно пытаю режим на вшивость в надежде, что он проговорится, обнаружит себя во всей красе намерений. А он прячется за простых людей, и даже в его уступках я вижу обман и опасность. Я никогда не предам его пред иноземцами, но в душе не верю в него, как в их же детище".
И даже совсем неожиданные для разухабистой собачьей свадьбы наших либеральных СМИ сравнения нынешнего режима с Иваном Грозным — произнесённые с противоположной, русской, стороны: "Вот Иван Грозный я понимаю — он с народом был — против бояр… А эти, три-титьки-мать… с боярами… С боя-я-ярами… — протянул он, прищурившись, и отвернулся, махнул рукой, — я сра-а-азу понял… Эти с боя-я-рами…".
То есть — против народа…
Но главным остаётся именно она — трудовая правда, которая и помогает русским не склеить лапки ни в раскулачивании и выселениях, ни в войну, ни в нынешнюю смуту. Она, эта правда, не всегда "смиренна", даже напротив — занозиста и ершиста в своей правоте. Может озадачить и культуролога, и литературоведа, и на вопрос "Почему Каштанка вернулась домой?" ответить: