Идут деревянные боги.
Когда же пройдут наконец?..
Прошли деревянные боги,
Прошли на великий покой.
Остался один на дороге
Солдат с деревянной ногой.
РОДНОЙ РАЗГОВОР
— Эй, родной! Поднимайся орати!
И родной отвечает: — Сейчас!
И ни с места... Иль ждет благодати,
На восточный туман помолясь?
Звезды падают... Это некстати.
Это бьются небесные рати,
Только сыплются искры из глаз
В нашу сторону... Эй, на полати!
День грядущий грядет мимо нас!..
Слышу голос родной старины:
— Я забитый гвоздок. Не внимаю
Ни жене, ни собачьему лаю,
Ни стене и, с другой стороны,
Никаких новостей не желаю,
Даже слуха с небесной войны...
Наша хата ветрами напхата,
Наша байка чертями начхата,
Наша вера-молитва пархата,
Наша правда, как шиш, волохата,
Наша стежка-дорожка сохата.
В Судный день за себя страшновато
Перед Богом ответ предержать.
Мать-земля мертвецами брюхата,
Выйдет срок, она будет рожать,
Как рожала вовек, и когда-то —
Перед Богом нельзя оплошать...—
Так родной и сказал. Исполать!
ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ: "ЭТОТ СТИХ... КАК СТАКАН ОКЕАНА"
Лев Аннинский
9 сентября 2003 0
37(512)
Date: 10-09-2003
Author: Лев АННИНСКИЙ
ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ: "ЭТОТ СТИХ... КАК СТАКАН ОКЕАНА"
В его фамилии чудится что-то жарко-тропическое, и это при его любви к запредельным краскам естественно (хотя, родившись на юге, он всю жизнь тяготеет к северу). Но здесь обман слуха: фамилия — не его. Биограф Сельвинского Лев Озеров начинает очерк с головокружительной справки: дед поэта имел только имя — Элиогу. Став кантонистом Фанагорийского полка, дед получает фамилию павшего в бою однополчанина: Шелевинский. У сына фамилия переогласовывается в "Селевинский" (сын, между прочим, тоже воюет: из русско-турецкой войны 1877 года выходит инвалидом).
Внук получает фамилию: Сельвинский.А имя… Илья-Карл — кажется, что это какая-то калька немецкого. По аналогии с Карлушей Мейерхольдом, который стал Всеволодом, окрестившись уже по вполне осознанному решению, Сельвинский может показаться Карлом, взявшим себе "Илью" уже в ранге русского поэта. На самом же деле всё наоборот! Ильей его нарекают родители (скорее всего — в честь дедушки Элиогу). А Карла он приписывает себе сам, и вот почему: двадцати лет от роду влезает в первый том "Капитала" и от восторга перед автором этого сочинения добавляет его имя к своему — во все документы на всю жизнь.
Надо признать, что это — поступок прирожденного поэта.
Поэт в нем, как некий посланец высшего безумия — просыпается несколько раньше, чем он может различить около себя какой-никакой объект поэтизации. Прежде, чем в венке сонетов "Юность" он находит рожденную "в воздухе пустом" формулу: " я — ничей ", эта пустота (игра с пустотой, игра в пустоту) сквозит лейтмотивом в его гимназических стихах.
Экспериментальный зуд, пробуждающийся в будущем теоретике конструктивизма и изобретателе стиха-тактовика, вовсе не так формалистичен, как может показаться. Мандельштаму строчка: " он один лишь бабачет и тычет " будет стоить свободы — дело не только в том, что это о Сталине, но и в издевательском вывороте слов. Сельвинский носит в себе врожденный языковой задор, и вопрос только в том, что с помощью этого клекота-хахата окажется задействовано.
Атака красных на Перекоп подставляет под стихи великолепную реальность. В ходе боя девятнадцатилетний крымский гимназист ранен, контужен, потом излечен. В стихи врывается то, за что он повоевал:
Под перетопот лошадей
Подзванивает пулемет,
И в поле пахнет рыжий мед
Коммунистических идей.
Начало бурной поэтической славы — в 1921 году: триумфальный дебют юного евпаторийца в Москве, где в Союзе поэтов он читает своего "старомодно-дерзкого" "Коня", и поэты (в присутствии Маяковского) принимают его в свой круг.