Третья причина имперскости нашего существования — у нас нет воли к власти. А это значит, что у нас нет пространства, в котором бы встречалась возможность повелевать с возможностью повиноваться. У русских возможность повиноваться существует вне связи с возможностью повелевать. И наоборот. У нас повеление существует вне связи с повиновением.
Для того, чтобы у русских появилась воля к власти, к земному, нужно, чтобы мы стали автономными индивидами. Чтобы мы перестали служить, научившись вращаться вокруг своего Я. Нам нужно отказаться от души. Ведь пока у нас есть душа, а не сознание, мы все время будем делать не то, что нам выгодно, а то, что нам хочется. И в нас будет жить Бог, ибо он живет этим нашим хотением.
Русские существуют без воли к власти потому, что наше Я смещено из центра. Незамкнутость существования со смещенным из центра Я делает нас соборными, т. е. беззащитными в столкновении с автономными личностями. Империя — это защита незащищенного соборного человека в момент его столкновения с автономным волевым началом. Тяготы существования соборного человека русская империя возлагает на государство и на церковь. Забвение государством своего имперского назначения ставит русского человека на грань вымирания. Всякие попытки поставить соборную личность выше собора разрушают и личность, и собор.
Почему мы не можем обойтись без имперского костыля? Почему мы даже президента понимаем как самодержца? Потому что у нас, у русских, бытие — это быт. В Европе быт больше, чем ничто, но меньше, чем бытие. В Европе бытие за пределами быта. Запредельность бытия делает возможной трансгрессию быта. В основе любого национального государства лежит бытовая трансгрессия. А это значит, для того, чтобы была нация, Бог не нужен. Ей достаточно бытия. Новые империи, образующиеся сегодня в Европе и Америке, это трансгрессировавшие нации.
Поскольку русские превратили бытие в быт, постольку эта превращенность накладывает запрет на трансгрессию быта. И следовательно, на возможность быть нацией. Русская империя — дело Бога. Нация — дело экономики и интеллигенции. Нацией может стать только тот народ, каждый элемент которого заставляет жизнь вращаться вокруг своего Я. Ничто больше не должно иметь своего центра вращения. Поэтому западные нации составляют лейбницевские монады. Что может обеспечить взаимное притяжение монад? Только интересы. Интересы выше нации. В конце концов и нация — это все тот же определенный интерес, а не какая-нибудь самоценность.
Русские не монады. У нас всякая целостность имеет свое Я, свой центр вращения. И все эти центры смещены имперским сознанием. Если целью нации является интерес, то целью империи является сама империя.
Любой нацией можно пожертвовать ради интересов. А империей нельзя. Потому что она не определена как содержание. Наоборот, ради империи можно пожертвовать интересами. Смещение Я из центра делает оправданной имперскую идею служения.
Все это говорит о том, что Россия не может быть без русских. Без русских она станет Евразией. Пространственным понятием. Лесом и степью, которые может заселить кто угодно.
Можно ли удержать Россию только силой православной веры? Забвение имперского бытия русского человека превратит Россию в новую Византию.
Русские не греки. Но именно поэтому Россия стала полем мистериальных игр Бога, непреднамеренной координацией отечества, родины и империи; земли православной веры и русского человека.
ДУХ ИМПЕРИИ НАД РОССИЕЙ
14 октября 2003 0
ДУХ ИМПЕРИИ НАД РОССИЕЙ
Все в России сегодня говорят об Империи. Ее дух витает над страной. В ней одной ищут спасение для государства левые и правые, "питерцы" и оппозиционеры, силовики и антиглобалисты. Путин с его мечтами о кремлевских кавалергардах мыслит заодно с нацболами, отстаивающими права русских в Латвии. Матвиенко, вознамерившаяся вернуть столицу в Питер, во снах разговаривает с коммунистами, грезящами о восстановлении СССР. ЮКОСу, скрепляющему распавшиеся пространства Сибири, идти по одной дороге с Русской Православной церковью. Чубайс, пришедший к идее антиамериканской "либеральной империи", говорит на одном языке с газетой "Завтра". Имперскость ощущается везде — в актуальной политике и экономике, в культуре и в научных журналах.