Творчество Лены Романовой отвечает этим основным требованиям — я это говорю не потому, что мы с ней дружим. У меня есть много друзей-художников, с которыми я не буду встречаться, беседовать, разговаривать о чём-то; ну, работают — и работают. Но творчество их может меня не трогать, хотя они — замечательные люди. К Лене же я отношусь как к художнице так же тепло, восторженно, как и к человеку.
Савва Ямщиков
«ГЛАВНОЕ —ЭТО ЛЮБОВЬ...»
«ГЛАВНОЕ —ЭТО ЛЮБОВЬ...»
0
Елена Романова:
«ГЛАВНОЕ —ЭТО ЛЮБОВЬ...»
Савва ЯМЩИКОВ. Лена, сейчас встречи мои совпадают с юбилеями собеседников… У тебя юбилей, "круглая" дата, и мне хотелось бы спросить, как и всех моих собеседников: что ты в своей, теперь уже очень большой творческой жизни считаешь для себя главным как для художника, как для человека, как для женщины?
Елена РОМАНОВА. Главным я считаю любовь и не придаю значения тому, что считается пафосным, декларативным. Я всегда питалась любовью, писала то, что люблю. Если говорить о том, что давало и даёт силу — то это любовь к моим близким… Когда я говорю про любовь, это надо понимать в широком смысле — как любовь к Родине, любовь к месту, где ты родился. Если говорить о восприятии России, то это для меня деревня Веледниково. Когда я родилась, меня увезли в эту деревню, и я там знала — и знаю до сих пор — каждое дерево, каждую берёзу, каждую травинку. Всё это придавало любовь и, конечно, моя семья. Я не могу назвать свою семью абсолютно благополучной; потому что самым страшным событием в моей жизни я считаю, когда от нас ушёл отец. Мне было десять лет, а брату шесть. Это была психологическая травма, возможно, повлиявшая на дальнейшее творчество, придав ему остроту восприятия. В те годы так повально, как теперь, семьи не распадались. Чувство, что не было отца, страшило, ведь я в нём так нуждалась! Как это ни смешно говорить — нуждаюсь до сих пор. У отца появилась другая семья, он уехал в Ленинград, там у него родилась дочка, моя сводная сестра Ирина, и отношение было ревностное у меня к той женщине, которая увела от мамы отца. Шли годы, отец присылал алименты, мы на них жили, жили очень бедно, скромно, как многие в те годы.
Время лечит — оно мудрое. Во всяком случае этим летом я ездила в Питер, и ездила не случайно: я хотела с сестрой наладить отношения, чтобы мы с ней поняли друг друга, объединились именно теперь, когда у меня ушли самые близкие — мама и брат умерли, и я поняла, что кровно она мне — самый близкий человек на этом свете. Она меня привела на кладбище, где похоронены отец и бабушка. Я привезла сопроводительную молитву, которая выдаётся при заочном отпевании, песок, который даётся в храме… Мы стоим с сестрой, вокруг лепота — весна, зелёные деревья, и где-то поёт соловей — на расстоянии, но очень отчётливо… Мы с ней обе зажгли свечки, я прочла эту молитву от начала до конца за упокой души моих близких людей, и как только закончила читать молитву, соловей из леса слетел на маленькую берёзку, которая росла в ограде могилы и разлился такой трелью! Мы с ней просто оторопели, стояли со свечами горевшими до конца, пока он не допел, а пел он долго — минут десять. И потом вспорхнул и улетел. Я за свою жизнь не видела соловья на расстоянии ближе метра… Это было чудесное явление — и я поняла, что это был знак одобрения свыше. Соловей слетел — наградил своей песней — и улетел. И я теперь знаю, как выглядит соловей. Он маленький, серенький, у него такое шелковистое оперение, которое его плотно облегает — он как будто выкован из чего-то, только горлышко трепещет, когда он поёт… Я считаю, что правильно сделала. Мы с сестрой теперь дружим. Больше того, нас с ней объединило то, что я туда приехала для того, чтобы она мне дала какие-то документы деда, эти документы я передала в Государственный музей изобразительных искусств, в архив — пусть они там хранятся, там надёжней… Я свою лепту вношу, пытаясь увековечить память своего деда. Это очень важно; меня к этому жизнь вывела. Когда я пытаюсь осмыслить, почему я вдруг стала этим заниматься, то понимаю, что это совсем не случайно. Как вообще всё в жизни не случайно. Ирина Александровна Антонова мне сказала, что Музей изобразительных искусств собирается издавать серию сборников о людях, которые его создавали. Это очень интересная и похвальная идея, хотелось бы, чтобы она осуществилась… Пусть медленно, но верю, что это всё-таки будет. Во всяком случае, со своей стороны стараюсь делать всё, что я могу, для того, чтобы собрать и документы воедино, и чтобы узнать о корнях своего деда — потому что я о нём, если честно говорить, знала совсем мало. То, что мне рассказывала бабушка до моих пятнадцати лет, когда её отец просто увёз со всеми вещами, со всем, что было в её комнате — с коллекцией офортов Кустодиева, с картиной Архипова и другими ценными подлинниками… Теперь я пытаюсь восполнять этот пробел, и то, что я узнаю, меня поражает. Человек жил своей скромной, казалось бы, жизнью, но очень много успел сделать… Сейчас люди суетятся, прямо погибают в каких-то порой бессмысленных делах, чтобы обогатиться. Как прекрасно дед прожил свою жизнь! Не было суеты, он делал всё методично, постепенно. Может быть, у него была такая судьба, ему на роду было написано сделать именно столько, сколько он сделал. Люди, у которых он учился в университете — Ключевский, Сперанский, наши историки самого высокого уровня. Ты до этого говорил очень лестные слова в мой адрес — я, критически, здраво рассуждая о себе, о своём творчестве, могу сказать, что ты правильно отметил, что ничего не возникает из ничего. Я вышла из своего деда — даже не общаясь с ним. Он существует во мне, все его пристрастия, вся его, если громко сказать, культура, — это всё-таки генетически, наверное, перешло ко мне. И дай мне Бог по мере сил и возможностей реализовать в творчестве то, что во мне заложено. Это очень большая ответственность. Потому что всё то, что я узнала — и где он учился, и как, и у кого, и как он ездил в Германию, в Берлин к Вёльфлину, по тем временам это был высочайший уровень искусствознания. С его большим участием создавалась кафедра искусствоведения в Московском, тогда он назывался Императорским, университете. Потом он был главным хранителем в Румянцевском музее. И в это время устраивал выставку в помощь сербам, которые страдали во время войны: люди богатейшие — Рябушинский, Морозов и другие — давали деду работы для выставки, чтобы сборы от неё пошли в помощь сербам. Я читала архивные материалы, там рассказывается, как ему удавалось их уговорить, что они давали работы — наверное, тоже исходя из доверия к этому человеку, было в нём что-то такое, что они полагались на его вкус, на его порядочность, честность…