Мы сидим на лавке под ветлой. Девятое мая. Небо-синь, улица опушилась зеленой щетинкой, уже и козе можно ущипнуть.
"Ага, он одолеет. Посмотри на себя в зеркало-то, синепупый, одна шкура, — беззлобно откликается старая мать. Зина уже устала вразумлять. — И куда властя глядят? Эх, и когда Господь нам даст хорошего управителя?"
"Пусть меня поставят", — ухмыляется Васёк.
"Тебя поставь, всё пропьешь…А что останется, пока спишь — растащат. — Старенькая, приставя ладонь ко лбу, упорно вглядывается в широкий распах улицы, словно бы поджидает гостей. Тихо, меркло в деревне: ни бряку-гряку, не разбудит нечаянным всполохом гармоника, даже не вскрикнет подвыпивший гуляка. И неуж все мужики остались на той войне? Да нет, кажись приходили: косорукий Ванёк вернулся, да Сережок колченогий. А мастеровые были… детей делать. — Эх-ма, бобыль, ты, бобыль. И куда семя-то растряс? — тычет сына пальцем в плечо. Васёк обваливается на ветлу и, беззвучно плямкая оперханными от вина губами, силится что-то возразить, но тут же засыпает. — Вот всё думаю, Володенька… зачем на свет его попустила? На одни страдания… Сам мучается и меня мучает. Всё думаю, хоть бы подох. Закопали бы в ямку, отплакала бы на одном разу. Эх-ма…А ведь жалко. Палец поранишь, и то больно. А тут сын, ни племени — ни семени. На кой живет? Всё думаю, вот помру поперед его…Как жить станет? Ведь и пензии не заробил, такой непуть". — "Знать судьба" — ухожу я от ответа, чтобы не растравливать соседку. — Судьба — не поле, кругом не обойти, — пустилась в воспоминания Зина. — Из Мамасева парень на действительную ушел. Гулял, у него невеста была. Парень сам собою был видный. Ага. Невеста говорит: ждать буду. А там и война. Его контузило, или на мине взорался, того уж не знаю. Но вернулся без глаз, то есть глаза, кабыть, были, но белые, как бельмы, ничего не видели. А лицо всё в шадринах, ямкими, как оспой изрыто. А она, девка-то, любила его без ума. Как мать-отец уговаривали: не пехайся замуж, на одну муку будешь за калекой-то. А пошла за слепого. И так хорошо жили. Он на баяне играл, по музыке так и пошел, его по клубам возили. Три сына у них народилось, и все такие ладные. Значит, Бог пособил. А младший-то у них ездит, где погибшие лежат. Копает кости. Говорит, платят хорошо. Уж кто платит, того не сказал. Говорит, костей-то много, так их в ящики складают и увозят куда-то. Говорит, мол оружию ищут, а потом продавают. По всякому люди нынче зарабатывают, кто как может, такое время настало поганое… А иначе зачем костки ворошить? Сгниют, где легли. Столько войн было, так чего искать? Все сопреют в свой час. Всех земля примает, никого не выпускает. Не раздерутся, поди…
У меня подруга была. Она в блокаду в Ленинград попала и было ей лет четырнадцать. После сказывала: где идут по улице люди, там и падают, снегом занесет. Всех-то сразу и не собирали. Вот она и таскала те трупы в сарай. Большой такой сарай. Специальный. Да…Веревкой, говорит, зацепишь за ногу, абы за руку, и тащишь. И вот рука оторвется, или нога. Такой ужас, говорит, столько всего натерпелась. И давали за работу двести граммов хлеба. Весной уже из сарая возили в яму и там зарывали. Узнай, где чьи кости. Голод был, мы такого голода, как в Ленинграде, не знали. Говорит, всех собак и кошек приели. Лежит, говорит, покойник, так от него, что мяконькое, отрежут, дак то и сварят. Вот, что пришлось пережить. Вспомнить страшно, не то…И зачем Господь насылает таких страданий? Добрые люди за нас мучились, умирали, а тут…Тьфу! Одна пустота!"
"Зачем, зачем, — неожиданно отваливается от ветлы Васёк. Вроде и спал, а всё слышал. — А чтобы вас, дураков, учить. Вам всё ма-ло, вам всё пенсии ма-ло. Стыда у вас нет. — Пошарил рукою под лавкой, будто там дожидалась его непочатая бутылка. — Бабка, найди выпить".