А.П. Я бы не хотел говорить об этом языком политики, политологии. Столько всего говорено. А разговор о Минине и Пожарском я слышу в течение всех пятнадцати лет, что я занимаюсь активной политикой. А сейчас, скажу я тебе, вообще совершилось желаемое — либералы, которые отменили праздник Революции, отменят праздник 23 февраля, предлагают русскому народу праздновать победу Минина и Пожарского в Москве. Всё равно, что Гитлер пришёл сюда, оккупировал нас бы вот здесь, и когда он снёс бы Петербург или Ленинград, или затопил пол-Москвы водой, он России предложил бы праздновать победу русских на Куликовом поле. И русские, оставшиеся, в полосатых костюмах, с номерами, пошли бы праздновать победу Дмитрия на Куликовом поле…
Вот сейчас ты говоришь, что надежда на Минина и Пожарского. У меня нет надежды на Минина и Пожарского. У меня есть надежда только на всеобщее, всенародное сопротивление, которое сейчас начинает подниматься, и нет никакого Минина, и нет никакого Пожарского, а в каждом куске русской земли есть свой лидер, свой вожак. Этим вожаком может быть старик, у которого ноги отнялись, но у которого орденские колодки. Этим вожаком может быть яростный какой-нибудь нацбол в чёрной кожаной куртке, который и Бога не знает. Этим лидером может быть какой-нибудь русский бандит, у которого мать умерла от голода, и он не добрался со своими неправедными деньгами, чтобы поднять её. То есть народ начинает закипать. Медленно, не так, как это делает Палестина со своей интифадой, камнями, автоматами. Но русский народ начинает бодаться с этим мерзким дубом, который встал посреди России. И у меня надежда только на это, а не на лидера. Потому что передо мной прошло столько лидеров, столько лидеров, которые выступали под знаменем Минина и Пожарского, это были и белые лидеры, и красные лидеры. Все лидеры за последнее время совершили, конечно, своё дело патриотическое, но они не стали общенациональными лидерами.
Я тебе даже больше скажу. Что бы я сделал как художник, как человек, проживший всю жизнь, что бы мне хотелось хотя бы в мыслях сделать. Я бы хотел воздвигнуть храм. Может быть, там, где ты говоришь; может быть, выше Бродов и ниже Ильи Мокрого, на ручьях поставить его; а может быть, я бы не стал класть его из камней, на земле — пусть он витает в туманах, которые поднимаются вечером над Мальским озером, в этих сиреневых туманах, над этими сосняками божественными, которые идут долинами, логами аж до самых Печор. И чтобы храм этот был очень просторен. И чтобы стены у него были очень белы, и много было пространства на этих стенах, и на парусах, и на столпах.
Я бы этот храм покрыл фресками. Не каноническими — там праздники, там "Страшный суд", там святители, там апостолы; а я покрыл бы его фресками, связанными с моей жизнью. Я бы стены покрыл картинами, зрелищами моих афганских походов, где я видел столько прекрасных воинов русских, столько удивительных, самоотверженных генералов и солдат. И я бы написал свои походы в Герате, в Кандагаре, в Шинданте, под Кабулом. Вот такие фрески неканонические. Но почти вокруг каждой головы, которую я там видел, я бы нарисовал золотой нимб — потому что это были удивительной красоты и подвига люди.
Я бы нарисовал чеченские войны, чеченские походы. Я бы нарисовал всех тех, кто там пал, сложил голову — либо эту голову им отрезали, либо они взорвались на минах и на фугасах. Я бы нарисовал там Евгения Родионова с золотым нимбом, с золотой сияющей головой. Я бы эту фреску нарисовал. Пусть на этой фреске будут и кишлаки, и мечети, и горящие … колонны, падающие под пулемётами атакующие цепи.
Я бы нарисовал там фреску, посвящённую героям и мученикам 93-го года. Я бы нарисовал там баррикады. Я бы нарисовал там пылающий, горящий Дом Советов. И всех, кто бы там ни был: и левые, и красные, и коммунисты, и священники наши, и монахи, и Макашов, и Анпилов, и все барды, которые там, на баррикадах, за пять минут до этих пулемётных атак пели…
Целую стену бы я дал, и на этой стене написал бы всех наших с тобой общих друзей усопших. Я бы нарисовал застолье, большое, длинное, как на "Тайной вечере", такое же — и усадил бы их всех туда, в это застолье, перед каждым положил бы то, что мы вкушали в то время: перед одним — рыбу золотую, перед другим — кусок мяса с торчащей костью, это перед Севой Смирновым, который был эпикурейцем. Перед одним поставил бы чарку серебристой водки, перед другим — бокал вина красного, и сам бы я сел рядом с ними, и тебя бы я туда посадил — где-нибудь между Гейченко и Севой Смирновым. Ты там хорошо, в этом углу, смотрелся бы. И я бы поставил перед тобой не вот этот стаканчик, наполненный ананасовым соком, а такую братину, в которой медовуха кипела бы, к ней ещё не прикоснёшься, а она уже синим пламенем горит прямо над тобою…