"Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был..."
Мы требуем от правительства немедленно отменить действие федерального закона №122 от 22.08.2004 о "Монетизации льгот" и требуем отправить в отставку членов правительства, ответственных за его реализацию.
Мы солидарны со всеми силами и в Государственной думе, и в регионах, борющимися с этим антинародным законом.
Мы сделаем всё возможное, чтобы наше слово протеста было услышано народом.
Хватит издеваться над своим народом, господа правители. Научитесь уважать свой народ, имеющий право на достойную жизнь.
Мы обращаемся и ко всем писателям России, к творческой интеллигенции, к мыслящей части общества.
Пора вспомнить про силу художественного слова, призыва, брошенного в народ, про героев, ведущих свою страну к возрождению и процветанию, пора отложить в сторону эстетические забавы.
Пора вспомнить некрасовское: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан".
Мы, как граждане России, просто обязаны в трудную минуту поддержать и свой народ, и свою страну.
Михаил Алексеев, Василий Белов, Юрий Бондарев, Владимир Бондаренко, Леонид Бородин, Егор Исаев, Александр Зиновьев, Тимур Зульфикаров, Станислав Куняев, Владимир Личутин, Евгений Нефёдов, Александр Проханов, Валентин Распутин, Сергей Шаргунов, Евгений Юшин
* * *
...Однажды на ежегодных встречах в Ясной Поляне председатель норвежских писателей с грустью признался, как ледяной водой окатил: "Мы в Норвегии живем так хорошо, что нам и писать не о чем". Подумалось, а граф-то Лев Толстой жил, наверное, побогаче и послаще, и поклоны восхищения слал ему весь мир, — спи-почивай на лаврах, как на пуховой перине, — а вот мучился, сердешный, жалостью к ближнему до скончания дней и из этой любви сотворил и " Анну Каренину", и " Воскресение". . .
И неужели в скалистой туманной Норвегии, подумал я, так низко поклонились плоти своей и кошельку, так почерствели душою, что уже изгнаны из сердца восхищение небом и любование матерью-природой? А куда делись людские терзания и страдания? А разве пропали несчастные и повывелись герои? Они, что, поумирали вместе со сдобной плюшкой и утренним кофе в постелю?
И тут невольно воскликнешь: "Слава те, Господи, что нас пока миновала подобная черная немочь". И наши сердечные очи не закрылись, ослепленные суровым взглядом масона с зеленой американской банкноты. Что в русских писателях не сникли любование и восхищение великим народом, из которого изошли однажды, и ум не помутился от бед, что ниспосылаемы на Россию, и душа не испеплилась проклятиями. Но они не утратили и терпение пахаря, и воинский дух ратника, как бы ни заманивали порою в кремлевские коридоры сладкими калачами.
Воистину, в спину каждого народа дует свой спутний ветер: "Что немцу хорошо, то русскому смерть". Как бы мы ни старались "пришатиться" друг к другу, в дружеских объятиях сыскивая вечный мир, — увы, они могут стать смертельными… Чем ближе родство, тем больше притязаний. Но род, но кровь, но заповеди, но духовное устройство, но мировая история с неизбежностью потянут в разладицу, в спор, в погибельную междоусобицу, если не дать укороту гордыне, если не признать, что все люди — наследованные братья и по времени неумолимо встанут в один непрерывный круг… Да, мы разные… Но чтить, но уважать, но учиться общему Божьему уроку, но следовать в милосердии, — разве этому есть неодолимые препоны? Не забывая при этом, что наши пути неслиянны, но и нераздельны, ибо многоголосье и создает хоралы…
Русское духовное, энергетическое поле всегда в возбуждении, искрит меж двух неистощимых "конденсаторных" пластин мужика Ломоносова и барина Пушкина. Великий поэт признал, что Ломоносов — наш первый учитель: значит, поморянин— наставник не только всех русских поколений в последние двести пятьдесят лет, но и "крестьянский батюшко" для всех писателей, как бы кто ни морщил носа, ни воротил рыла от сермяжьего духа, ни загонял в нети исполинскую мощь этого Микулы Селяниновича. Пушкин первый подслушал гул простонародья, уловил в нем духовное родство и испил хмеля из народной разгульной поэтической чаши. Пушкин, поначалу изумясь гению, вдруг почувствовал в Михаиле Ломоносове отца себе, преломил гордыню и по-сыновьи поклонился мужику. Это был первый, но уже учительный подвиг поэта; он поставил мужика-помора рядом с царем и даже выше его… И весь девятнадцатый век прошел после Пушкина в очищении наносного праха с русского имени, отыскивании святых истин и в борьбе за крестьянина: это родичи сыскивали позабытой любви и признания. И как бы после ни хулили семнадцатый год, он был той вспышкой яри, народного жара и пыла, что разъяла вековечный спуд, под которым были замурованы народные силы, и выпустила их под солнце (противное случилось в девяносто первом, когда ростовщики-прокураторы обманом и притворством залучили народ обратно под спуд. Вот так же когда-то лишь — из игры, любопытства и похвальбы — повалился в гроб под крышку былинный богатырь Святогор, а лукавец ту крышку и опечатал). Славянофилы вслед за Пушкиным расслышали буревой гул стихии, доносящийся с околиц. Если бы монархия навострила душу, открыла "очеса" навстречу крестьянскому гневному ропоту и рокоту, вернула бы ему, когда-то насильно отобранную землю и волю, разъяла подневольные крепи, то никакой бы смуты не случилось. (Эх, кабы да кабы…)