В этом предбаннике множество людей, всем находится дело, и каждый причастен действу, что совершается там, дальше, за закрытыми дверями, в кабинете Рогозина. Девочки-секретарши развешивают телеграммы, их приносят сюда охапками, от них уже сдурел отдел писем Госдумы. Пресс-секретари за ноутбуками пишут хронику голодовки, вбрасывают порции информации в Интернет, держат связь с соратниками со всей России, вылавливают из пучин киберпространства отклики, проклятия, благословения. Теле- и фотокорреспонденты обреченно обходят зал, подолгу ищут нужный ракурс для съемки, понимая, что ничего из отснятого не увидит свет. Тут множество депутатов из "Родины" — они проводят нескончаемые летучки, переговоры с союзниками, словесные стычки с редкими противниками, отважившимися проникнуть сюда. Зал заседаний напоминает ставку командующего: здесь разлито чувство причастности к чему-то великому, к какой-то тайне, что свершается в пяти метрах от тебя, здесь и сейчас, — причастность к творящейся истории?
Поприветствовать голодающих приходит известный оппозиционный депутат, сквозь его натуженную улыбку проступает нечеловеческая зависть. Через минуту он почти выскакивает из рогозинского кабинета, смущенный, обескураженный, зрачки его глаз лихорадочно вращаются, словно он на бегу обмозговывает внезапную задумку. Важно проплывает священник, нынче утром постигший, что должен прийти к голодающим, наставить их, приободрить Словом Божьим. Вот-вот он войдет к ним — кем ощущает он себя в эту секунду: тюремным батюшкой на исповеди приговоренных к казни? Или первохристианином, входящим в клетку ко львам? Вот пришла жена одного из голодающих — в другой ситуации, у больничного или тюремного окошка для передач, она вела бы себя иначе: рыдала бы, молила передать огромный куль с тщательно подобранными продуктами — но здесь неуместны ни слезы, ни съестное. Она пришла с пустыми руками, стоит молча, отдельно от всех, старается держать себя в руках, тихонько поджидает мужа.
Пройти через зал заседаний, через приемную секретаря — и попадешь в рогозинский кабинет, где голодают. Впускают всех желающих, лишь бы по делу пришел, а не поглазеть. Чтобы проняло, чтобы в мозги впилось, что же это такое — голодовка, нужно пробыть здесь хотя бы сутки и тоже поголодать. А за несколько минут не поймешь ни черта: кажется, будто и не происходит ничего, просто пятеро друзей собрались тут пожить некоторое время. Непонятно только, почему депутаты в домашней одежде, отчего это Савельев и Харченко лежат неподвижно, вперив взгляды в точку, почему Маркелов так тихо говорит, почему так тяжело стоять Денисову, и отчего Рогозин бодрится и пытается намеренно сильно пожать тебе руку.
Голодовка, предпринятая депутатами из "Родины", стала первой акцией прямого действия в российской политике, которую осуществили не мальчишки, не безымянные герои-активисты из первички, а — подумать только! — депутаты. После голодовки остальным оппозиционным лидерам — от КПРФ до "Яблока" — недостаточно будет заниматься одним лишь витийством: чтобы не отстать, всем теперь придется порастрясти жирок на акциях.
Голодовка ценна хотя бы тем, что сломала респектабельные правила игры в "управляемую демократию" в России и открыла дорогу нетривиальным политическим опытам, к которым власть оказалась абсолютно не готова. Шок и оторопь, испытанные Кремлем, дорогого стоят. Неделю власть не могла сообразить, что делать. Потом придумала — начать широкомасштабную кампанию по замалчиванию и диффамации голодающих. Жалкая, жалкая власть!
Теперь многое стало возможным. Примеров акций прямого действия — десятки, выбирай любую. Пусть власть коробит, пусть она бесится от бессилия, замалчивает, запрещает, бьет наотмашь. Привыкла к шествиям и митингам, которым сто лет в обед. А изменился метод борьбы — и власть впала в ступор, не в состоянии перезагрузиться и отреагировать адекватно.
Голодовка, безусловно, прославила всю пятерку. Она явилась волевым и мужественным шагом людей, способных на многое; тот, кто сегодня не боится добровольно голодать, завтра не испугается драться на баррикадах. Тот, кто проводит голодовку в знак протеста, рано или поздно становится, как Нельсон Мандела, и речь тут — не только о худобе.
Для Москвы минус пятнадцать — холодрыга жуткая. Выйти в такой мороз на улицу, чтобы два часа стоять посреди исполинской "вытяжки", между музеем Ленина и строящейся заново гостиницей "Москва", — дело геройское. В четверг, 27-го, тысяча шестьсот человек пришли и стояли там, чтобы поддержать голодающих.