На этот признак современной цивилизации стоит обратить внимание: она является городской цивилизацией, более того — цивилизацией больших городов. На эту черту современной западной цивилизации я отнюдь не первый обратил внимания. Еще в начале ХХ века Шпенглер писал: "Мировой город и провинция — выдвигают новую проблему, которую мы, люди современности, переживаем, не понимая всей ее огромной важности. Вместо мира — город, отдельный пункт, в котором сосредотачивается вся жизнь обширных областей, тогда как все остальное засыхает; вместо народа — новый кочевник, паразит, обитатель больших городов; это огромный шаг к неорганическому, к концу". И дальше он формулирует: "Мировой город означает собой космополитизм вместо родины", "Мировой город населен не народом, а массой". Прошло сто лет, и один из руководителей современного мира Жак Аттали, бывший президент Всемирного банка реконструкции, рисует ту же картину нашего будущего: "Человек должен покончить с "национальной привязкой" и семейными узами, превратиться в номада (то есть "кочевника", как говорил Шпенглер), стать искусственным существом, которое можно будет купить или продать, как любой другой предмет или товар".
Продолжение следует
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Владимир Личутин
Владимир Личутин
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Живет в Москве замечательный, единственный в своем роде, может, и неповторимый по манере художник, скиталец по судьбе, мало кем замеченный, как бы растворенный, размытый праздной толпою, как трудно различить адамант в горе щебня, сияющего от весеннего теплого ливня… Александр Морисович Москвитин. Ни в одно стойло его не загнать, ни в одну колымагу не запрячь, вольный живописец, что пасется на горных пастбищах под горним небом. А свобода дорого стоит, за неё приходится платить одиночеством и неуютом; отсюда невольная внутренняя брюзга, сквозная трещина на душе, сиротливость взора, разброс ума, когда неприкаянно всматриваешься по сторонам, отыскивая подмоги, верной дружеской руки, а натыкаешься на ухмылку и укор. Нет у Москвитина ни жилья, ни мастерской и взгляд его упирается в стену равнодушия. А ведь настоящего художника нельзя отлить даже из золота высшей формы, вычинить ни за какие карбованцы мира; это дар Божий, но с какой немотою, с каким высокомерием относится ростовщик-процентщик к русскому дару, почитая себя наравне с Богом, а то и выше…Но сломать талант, источить его, погубить, надсмеяться над ним — чрезвычайно легко.
Порою думается, что талант дается Господом избранному в испытание; кажется, и разменял бы его на сдобные кренделя и сладкие перепечи, да вот кругом перетыки, да и главной переградой ты сам себе и становишься невольно, без всякой задней мысли, разрушая благо, что катится к тебе "пасхальным яичком" прямо в руки. Эх, оказывается, не так-то и просто запродать себя мамоне, не брезгуя его подачей, если в душе Бог живет и сторожит твои лукавые скидки и подставляет ножку в самое хитрое время. Талант, оказывается, как горб на горестной спине страдальца: и носить его ты уже не в силах, одни слезные муки от него, но и разлучиться невозможно и нельзя прислониться к стене, чтобы сыскать отдыха измаянному телу. "Горбатого к стенке не приставишь". Но и опять же, братцы, потерять-то как страшно, если постоянно не вздрючивать его, оставить во спокое.
Эх, кабы не этот неразлучный "горб таланта", это бремя за плечами, эта торба совестных чувств, что совершенно лишняя в наше окаянное торгашеское время, когда все меряется лишь деньгою, подкупом, нарочитым обманом и лестью, куплею-продажею души, то как бы легко и сыто жилось, и стал бы Александр Москвитин, к примеру, салонным живописцем, как тот же Александр Шилов, малевал бы череду сытых бюргеров с масляными улыбками, новых ражих самодовольных купчин, старух в салопах и с пальцами, унизанными перстнями, московских лысых тузов и фарфоровых мальчиков с изжитым тусклым взором, Тут главное в портрете, чтобы все сходилось с чертами заказчика, так соблюсти возраст, чтобы не выказался человек слишком юным и вздорным, иль, напротив, слишком старым и морщиноватым, подсластить и лукаво подмарафетить, улестить персонажу, проявить в облике ум и благородство, запрятать хитрость так глубоко, чтобы и оттенка её не отразилось в глазах, написать чревоугодника такой ловкой податливой кистью, чтобы, упаси Боже, ненароком не угодить в скрытую от всех обитель духа, что зовется душою, не зацепить тайных скверн и болячек, чтобы не вызвать у капризного богатея гримасы неудовольствия иль припадка гнева. Надо написать портрет вроде бы по художественной школе, но вместе с тем, по скрытой лукавой лжи; надо так извернуться кистью, обмануть, к примеру, бывшего директора овощной базы, чтобы он и не понял всего обмана, но с тщеславной радостью принял за истину и перед всеми гостями хвалился портретом от знаменитого живописца. Да тут, впрочем, особенного качества письма ему и не понять: для тщеславного туза с избытком достанет почтенного имени в уголке холста и богатого резного багета. Главное, чтобы похоже было, как на "фотке"…