Когда сели в вагон до Щелковской, бабушка, уверившись, что доберется наконец-то до дочери (в Москву приехала в 9 утра и до 5 вечера моталась в метро, буквально слезно умоляя помочь ей), устроилась на сиденье поудобнее, и как ребенок, стала болтать ногами, не достающими до пола. А со мной вдруг случилась тихая истерика: у меня градом хлынули слезы. И я никак не могла их сдержать, не могла успокоиться, хотя в этом была необходимость: бабушка все время обращалась ко мне, боясь проехать станцию, а я сидела, отвернувшись, боясь испугать ее своими слезами, которые и вытереть не могла: одной рукой держала ее не отцепляющуюся руку, в другой держала свою сумку и придерживала ее скарб на плече.
Повернуться к ней все-таки пришлось, чтобы ответить. Она, увидев мои слезы, спросила: "Ты что плачешь? Обидел тебя кто?" — с таким участием и состраданием, что я зарыдала почти в голос. Мне было непереносимо думать, сколько пережила эта сухонькая бабушка, пережила по моей вине: это я в моем нынешнем возрасте должна отвечать за ее спокойную обеспеченную старость, как она, перенесшая войну, разруху, отвечала не в пример мне за мои по-настоящему счастливые детство и юность. Она меня обеспечила всем, а я ее — ничем. Я ей и умереть спокойно не давала: что стоят терзания старого верующего человека от перспективы не быть погребенным по обряду? И вот она, старая, больная, исстрадавшаяся, жалеет меня, молодую, здоровую: "Обидел тебя кто?"
Мы очень вовремя явились на вокзал: через 20 минут в нужный город отправлялся последний автобус. Купили билет (она не разрешила за нее заплатить: "Я — не нищая"), сели в зале ожидания. Я предложила: "Хотите чаю?" "А давай попьем", — оживилась она, с утра ничего не евшая. Я принесла из буфета чай, она достала из сумки узелок, развязала — там оказались конфетки. Угостила меня. Мы сидели, чаевничали из одного пластикового стакана (о себе я не подумала, а она отказывалась пить одна), и бабушка выглядела совершенно счастливой ("Уж тут я почти что у дочки, слава Богу. Такой путь за спиной! Уж если и умру, то у своих и по-своему, по-христиански. Услышал же молитвы-то".)
Я посадила бабушку на место у окна в автобусе, попросила немолодую соседку проводить ее по адресу. Та твердо пообещала — адрес единственной в городке музыкальной школы ей известен. Когда автобус тронулся, я стала махать Прасковье Тимофеевне, а она мне. Махала она, как ребенок, уезжающий в пионерлагерь, и я опять заревела, но уже не боясь никого напугать, навзрыд. Простятся ли нам наши старики, за которых мы в ответе?
АПОСТРОФ
АПОСТРОФ
АПОСТРОФ
Алина ВИТУХНОВСКАЯ "Черная икона русской литературы". "Ультра. Культура", 2005.
Не успела книга выйти, как уже стала скандальной. Запланированная ранее презентация была отменена клубом "Б-2" из-за недовольства биографией автора изложенной в пресс-релизе, а также присутствием среди гостей Эдуарда Лимонова.
"Черная икона русской литературы" — это римейк на "Анну Каренину" и "Преступление и наказание". Не менее интересны мотивы "Голого Завтрака" Берроуза в самопоедании литературных героев Витухновской. Она не похожа ни на кого из своих современников и опережает не только свое время, но и время как таковое. Дойти до сердцевины небытия. Растворить все и раствориться самой в Великом Ничто — вот главная цель этих метафизических текстов. Деструктивизм как литературное направление, уничтожающее литературу ужасом и отчаянием, вот самое мягкое определение этого направления. Поэзия Алины Витухновской, избыточная в негативизме и отрицании, завораживает своей предельной достоверностью. Здесь точно зафиксировано отчаяние поколения 90-х в сочетании с властной уверенностью в своей правоте, свойственной всем в начале пути. Это голос тех, кто жив только метафизическим неприятием бытия. Трагизм, какого еще не знала русская поэзия. Проклятие, извергаемое собакой Павлова тому, кто построил эту лабораторию. Полное неверие в существование Творца, Высшего Разума или Высшего Замысла. Только Великое Ничто, именно так, с большой буквы, заслуживает внимания.