Недавно читал публикацию, что вот, мол, у финнов солярка тоже дороже молока, а выживают. И хочется сказать: милый, в Финляндии к каждому полю дорога! Мне, в бытность директором "Первомайского", пришлось однажды четыре часа добираться до полей, за шесть километров по отчаянной грязи пять комбайнов гнать с бульдозером впереди. Но как-то бы надо всем понять, что не виноват и русский человек в том, что родился в России, а не в Финляндии. И конечно, большинству из нас тоже хотелось бы жить по-человечески, и чтобы к полю — на "Волге", той самой, которую обещал Чубайс, и чтобы губернаторы не "Челси" покупали, а дороги строили. Убежать бы, конечно, до Финляндии, тут недалеко, так ведь жалко эту милую, проклятую и такую родную землю. Предлагали Николаю Анатольевичу работу и жизнь полегче. Отказались. Почему? Не поверите, если скажу: "Землю любит и технику".
Как-то Николай заболел, и единственный комбайн встал. Те, кто любит косточки помыть чужие, очень не любят комбайны. Так вот, нашелся умник, подсказал: "Если Колю на мостик комбайна поднять, то он еще поубирает". До этого вроде бы не дошло, да и слова были сказаны по-дружески, без издевки. Но, превозмогая боль, Коля практически один спас весь урожай отделения. Это ли не подвиг?
Говорят, в городе Вологде поставлен памятник писающей собачке. Забавно. Только вот в одном китайском городе поставлена статуя деревенской девушки. Говорят, что она с детства взращивала рис и кормила им страждущих.
Небольшая разница в мировоззрении, по-моему, есть, в заслугах собачки и девушки тоже".
ТАК ЗАКАНЧИВАЕТ СВОЙ РАССКАЗ Николай Созонтович Алешинцев. Герой его рассказа — тип русского крестьянина серединный. Мелькнул в письме и другой тип, человек добрый, но слабый, на котором мне хотелось бы остановиться поподробнее.
Мне интересен этот тип кроткого русского мужичка — источник национальной жалости, герой многих наших романов, песен и стихов. "Добрый Филя". Определения для него подбираются от богоносного до юродивого. Породу вывели такую селекционеры — интеллигенты демократического лагеря царских времен. Порода неприхотливая, созерцательная. Баба, качая такого в люльке, говорит умильно: "Что я буду за мать, коли свое дитя до сорока лет не прокормлю". Потом пестует, мается, несет тяжелейший крест кормления. Вырастает жалкенький, смотрит на мир светлыми детскими глазками, и очень скоро к самому себе проникается жалостью, не без лукавства, конечно: "Что с нас взять. Мы лаптем щи хлебаем, оборой хлеб режем".
Кто родился и жил какое-то время в деревне, тот обязательно припомнит и местного "доброго Филю" и, перескочив в памяти через серединного, вспомнит "стамого" Петьку или Тольку какого-нибудь, деревенского заводилу и бунтаря. Такому уже годам к пятнадцати становится тесно в деревне. Из таких города строятся, такие становятся цветом нации. От Ломоносова до Маршала Жукова.
Еще после войны такие дерзкие, бесстрашные встречались в деревнях среди фронтовиков. Как-то ухитрялись сбиваться в артель и уезжать на заработки в город, шабашить, деньгу зашибать. Но потом у них паспорта отобрали. Они спились, поумирали от язвы желудка и туберкулеза. А их дети уже не рыпались. Редко кого из них, школьных отличников, отпускали в город. После армии же почти всех возвращали в родные МТС, мехдворы и телятники, где они жили дотациями. Потом так жизнь отрегулировали, что не мужику надо было ехать за деньгами в город, а сами деньги шли к нему из города. Никакого смысла не было шустрить. Успокоили ухаря, шальную головушку настолько, что подряда на строительство коровника в собственном селе ему было не добиться. Строили под окнами его избы чеченцы с ингушами, студенты из стройотрядов. Получилось так, что теперь кавказцы и городская молодежь поехали в деревню деньгу зашибать. А коренной мужик из окошка глядел, темя чесал, но локти, точно, не кусал. Справлял худо-бедно совхозную должность. А как дотаций не стало, кирпичи с этих коровников и шифер потаскал и оборотился к своему натуральному хозяйству, стал проживать наработанное. Если и не оголодал лет за двадцать последних, то обносился до крайности и состарился. Доживает теперь свой век в брусчатом домике. Благо у него есть сын. Николай Рубцов описал ситуацию так: "Но только сын заводит речь, что не желает дом стеречь, и все глядит за перевал, где он ни разу не бывал". То есть, можно сказать, у парня за двадцать лет жизни "без дотаций" на полуголодной воле-вольнице глаз заблестел по-охотницки, струна прадеда в генах зазвенела. Труба взыграла — или пропадешь тут на неудобях, состаришься бездарно, как отец, или в город когти рви на зиму, в отход, на заработки.