— На самом деле, этот авторский театр начался давно — с "Водевилей" (спектакль "Уроки дочкам" по пьесам И.А.Крылова "Урок дочкам" и В.Сологуба "Беда от нежного сердца". — Т.В.), которые полностью все переписаны, с композиции "Старые грехи" по рассказам Чехова, со спектакля по Шукшину "Штрихи к портрету", с написанной мною инсценировки "Мастера и Маргариты"... В общем-то, авторский театр был заявлен изначально. А несколько лет назад мы поставили спектакль "Конкурс", и автор пьесы драматург А.Галин категорически запретил нам его играть, поскольку мы там что-то переделали. Меня это так завело, что я подумал: "Да я буду сам писать!" Оказывается, это можно, и бояться нечего. Если ты настроен на это. Вот тогда получается авторский театр, когда и музыка моя, и декорации мои, и текст мой, и душа моя, и... всё моё. А актёры — они всё равно делают своё авторское дело. Им что Шекспира играть, что Беляковича...
Хуан Болван
Да, мы, может быть, пока не знаем точно,
что мы будем делать. Свобода опьянила нас! А ты —
что делаешь? Ты знаешь в точности?
Ты, человек? Кто ждёт тебя? Тебе куда бежать?
Ты знаешь?
В.Белякович, "Куклы"
— Какие сюжеты вас сейчас привлекают для будущих постановок?
— Всю жизнь, будь то "Женитьба" — самый первый спектакль — или "Соловей" В ТЮМе (Театр Юного москвича при Дворце пионеров на Ленинских горах. — Т.В.), я всегда вёл со зрителем разговор о свободе личности, о праве этой личности на самоопределение, о праве человека быть самим собой. Соловей в сказке Андерсена отстаивал свою свободу. В клетке он переставал петь. Конечно, сделали искусственного соловья императору, но это было скучно и неинтересно... И Подколесин, который в конце концов прыгает в окно, отстаивая, неосознанно, может быть, своё право на свободу. И эта тема была продолжена во всех спектаклях. Возьмём ли мы "Носороги" Ионеско, когда Беранже кричит: "Я — человек, я не сдамся!" — и под топот носорогов свет гас, и получал Авилов аплодисменты... Вот это апофеоз моего основного направления. Причем я ничего заранее специально не определял. Это получалось помимо меня. Я это чувствовал, и всё. Я никогда не считал себя "интеллектуальным режиссёром", а всегда таким вот... медиумом народным. Но потом, когда начинал разбираться, думал: "О чём же "Мольер"-то? — О том же самом. О чём "Гамлет"? — О том же самом. О чём "Старый дом"? (спектакль по пьесе А.Казанцева. — Т.В.) — О том же самом". И тот же Шукшин, все его рассказы — это попытка найти правду через таких чудиков, это всё равно осмысление себя в этом мире, и всё-таки — жажда свободы, права быть самим собой. И даже Бронька Пупков, который врал про это покушение на Гитлера, в которого он, так сказать, "стрелил", но промахнулся... (Спектакль "Штрихи к портрету", рассказ "Миль пардон, мадам!" — Т.В.).Даже там просматривается эта тоска по героизму. Во времена торжествующего коллективизма Юго-Запад всегда проповедовал эту свободу. И не то, чтобы мы были героями, это получалось помимо нас, абсолютно. А сейчас, когда я уже могу всё понять и всё определить — это трудно стало... Потому что это уже пройденный этап.
— Наверное, разговор о свободе, о взаимоотношениях человека и общества, личности и власти никогда не станет для театра "пройденным этапом". Он может просто принять иные формы.
— Сейчас иногда хочется заглянуть куда-то... Вот сегодня митрополит Кирилл говорил в своей передаче о том, как люди представляют себе ангелов. Уже разговор-то возникает о других мирах: что нас ждёт, каким образом... И вот эта попытка разобраться в том, что ты делаешь в этом мире, и какова твоя ответственность за то, что ты здесь творишь, — она была нами предпринята в спектакле "Ад — это другие" (по пьесам А.Камю "Недоразумение" и Ж.-П.Сартра "За закрытой дверью". — Т.В.). Там уже не говорилось о свободе, свободы было предостаточно. Пользуйся! А о том, как мы распоряжаемся этой свободой. И возмездие, которое ждёт тебя там, было показано в этом спектакле со всей беспощадностью. Это был хороший спектакль. И эти моменты — попытка прорваться в другие миры — проходят и в "Куклах", и в "Мастере и Маргарите"... Мы даже не в полной мере уверены, что имеем на это право — заглядывать за эту стену, за этот порог... Но мы пытаемся.
— И ваша новая премьера будет "попыткой прорваться в другие миры"?
— Я сейчас думаю о "Дракуле". Не от того, что хочу "кровью народ попугать". Колоссальная литература существует по этой теме, энциклопедии... Вот недавно показывали американцев, которые на самом деле себя режут и пьют друг у друга кровь. У этой темы критическая какая-то масса есть уже, страшно за это браться... Мне кажется, человек становится Дракулой, становится "носферату" не от хорошей жизни. Я не то, чтобы хочу этого персонажа оправдать, но мне кажется, в любом преступнике, в любом заблудшем, в любом опустившемся человеке, — где-то внутри сидит любовь, сидит желание счастья, сидит добро. Как в спектакле "Даёшь Шекспира!" по "Двум веронцам": даже если "сверху" это бомж, которому на всё наплевать, в какой-то момент в нём прорывается человечность. И — это конечно смешно, но мне кажется, и Дракула, историю которого я хочу поставить как историю любви и заблуждения, — великой любви и трагического заблуждения, — не безнадёжен. Всё равно в нём есть тоже человек. И в финале мы убиваем не только Дракулу, но и эту страсть к запредельному... Хотя и спасаем его душу. Мы попытались исследовать корни этого зла. Я бы не хотел, чтобы это выглядело какой-то апологией сатанизма. Но меня эта тема вдруг задела. Я чуть-чуть поработал над этим материалом и понял, что там тоже есть своя глубина. Конечно, это всё выдумки, мифы, но это всё странно, это волнует.