Это был, как я полагаю, ответ Иванова на вопрос, стоявший тогда практически перед всеми, в том числе перед русской колонией в Риме. Он говорил: "Я верую". Помню, еще не зная подробностей жизни Павла Михайловича Третьякова, в одной из книг прочел якобы последние слова Павла Михайловича перед кончиной: "Сохраните мою галерею". Велико же было мое удивление, когда из записок священника, принимавшего исповедь Третьякова, я узнал, что последние слова Павла Михайловича — трижды им сказанное: "Верую, верую, верую". Русский человек без православия — это не русский человек.
С. Я. Александр Иванов для меня всегда был явлением очень сложным, потому что это русский человек, бoльшую часть жизни проживший "там". У нас сейчас какой-нибудь не изгнанный, а просто уехавший уже объявляет, что он диссидент, и возвратиться сюда не может по таким-то причинам. Александр Андреевич находился заграницей не потому, что не любил Россию, а потому что действительно служил этой своей идее — идее "Верую". Думаю, если бы книга твоя об Иванове вышла лет тридцать назад, она произвела бы действительно потрясающее впечатление. О ней говорили бы, как, к примеру, о нашем открытии русских портретов, как о творчестве возвращенного из забвения Ефима Васильевича Честнякова.
И очень близко мне то, что ты сказал по поводу Шишкина. Понимаешь, в чем дело. Я ведь тоже был молодым и помню тогдашнее отношение к классике и авангарду. Что там какие-то русские портретисты, Левицкий, Боровиковский? Да мы только что в Пушкинском музее Пикассо смотрели. Хрущев в Манеже выставку разгромил. Вот события! Мы-то думали, что это свежий глоток свободы, а теперь я понимаю, что тогда и начиналось то, к чему пришли сегодня. Только столкнувшись и с Левицким, и с Боровиковским, и с Рокотовым, открыв портреты Островского, я понял, какой это кладезь и почему не прекратилось развитие нашего искусства после древнерусской живописи. Если по поводу Шишкина могут сейчас плеваться в "Школе злословия", бороться с этим надо, но знаешь, Лева, в общем-то, я всегда руководствуюсь замечательной восточной мудростью: собаки лают, а караван идет своим путем. И как раз заслуга твоя, что ты об этом караване великолепно в своих книгах рассказываешь.
Л. А. Глядя на твое лицо, вдохновленное беседой, я вспомнил лунные такие глаза Куприна, ты мне сейчас его напомнил. Как это ни удивительно, но беда, наверное, нашей литературы в предшествующие годы заключалась в том, что она очень редко обращалась к теме "Художник и религия". А стоит немножко копнуть, и вдруг выясняется, что, скажем, отец Александра Иванова расписывал храмы. Наверное, имеет смысл привести один эпизод, очень много значащий для понимания Александра Андреевича. Дело в том, что однажды Андрея Ивановича пригласили расписывать иконостас церкви, носящей имя родителей Иоанна Крестителя. Церковь патронировала супруга императора Александра I Елизавета Алексеевна, и, будучи ученицей академика Егорова, она одну из икон писала сама. Но к тому времени, это, по-моему, был 1821 год, она уже чувствовала себя настолько ослабленной, что почти не выезжала из дворца. Нетрудно представить, что и ей, и художникам было важно, чтобы все иконы создавались в одном русле. И естественно, императрица, чтобы проследить за ходом работ, приглашала мастеров к себе в Зимний. А надо сказать, что в домовой церкви дворца хранилась одна из величайших святынь христиан — десница Иоанна Крестителя. В письме Александра Иванова к его дядюшке проскальзывает такая строка: "Недавно я написал эскиз Иоанна Крестителя, проповедующего в пустыне". Об этом упоминал в своей книге об Иванове Михаил Алпатов, писали и другие исследователи. Но под их внимание как будто не подпадал тот факт, что эскиз написан в то самое время, когда Иванов помогал отцу расписывать иконостас.