С. Я. Это прямое обращение к нам, сегодняшним, живущим в очень нелегкое время. И будем всегда руководствоваться теми мыслями, которые нам оставили такие люди, как Толстой, Тютчев, Достоевский и другие величайшие наши мыслители.
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Владимир Личутин
Владимир Личутин
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
НАВЕРНОЕ, НЕ СЛУЧАЙНО власти уже лет триста трусят русского народа. Значит, живет в небесах какое-то мистическое знание, и как бы мы ни смеялись над ним, ни отпихивались обеими руками от особого предназначения России, оно, несмотря на запреты и всяческие препоны, вольно иль невольно дает о себе весть в самых неожиданных местах, будто извергаются прямо под ногами потоки пылающей лавы из подземных рек; и одно лишь случайное напоминание о возможностях потаенной русской энергии невольно заставляет властителей напрягаться, колыбает почву под их ногами и ввергает кремлевских опричников в неведомый ужас. И даже эти постоянные поучительные остереги, дескать, святая Россия накрыта охранительным омофором Пресвятой Богородицы и оттого несокрушима, несмотря на всю униженность народа и ужас настоящей жизни, — не дают полной уверенности в своей победе тем, кто хотел бы стать новым несокрушимым хазарином до скончания веков… Значит, что-то такое особенное носится в воздухе, блажит и дурит и просится из потемок, коли не можем успокоиться, выбросить из головы особую роль русского народа и без оглядки предать её насмешке. Да и то сказать, русский характер совершенно непредсказуемый, сложнейший в своей искренней блаженной простоте, если даже в сложнейшие исторические мгновения не теряет присутствия духа. Однажды в разговоре со знаменитым отшельником старцем Николаем Гурьяновым один священник попросил совета, как вызволить русский народ из уныния. На что старец улыбаясь ответил: "А он, наш народ, никогда и не впадал в уныние".
И замечательный писатель Федор Абрамов своими литературными героями, выхваченными из таежного медвежьего угла, сошелся с правдой старца Николая (Залитского). Казалось бы, невероятным по черствости катком прошлись по деревне революции и войны, вроде бы захоронивая на корню всякие надежды человеческие и мечтания, но сам глубинный характер, коренное чувственное устройство русского крестьянина почти не поддались прикатке, ибо советская власть не меняла исторического ритма жизни, не потрафляла бесу и всячески понуждала народ к праведному труду. Ведь человек без труда — "продукт скоропортящийся".
Абрамов наискивал своих героев, напуская на родную Верколу частый уловистый невод, и ни одна, даже самая мелкая частная история, не могла ускользнуть от его пытливого ума. Сам нутром крестьянский, он пытался одолеть прошлое, содрать с себя посконную сермягу и облачиться в городской сюртук, но любовь к сельчанам, поклон земле-матери перевешивали все попытки отстраниться из деревни. Из Ленинграда Абрамов приезжал в Верколу, как художник на "пленэр", чтобы сделать зарисовки с натуры, но всякий раз забывался, оставлял внешнее и погружался в знакомые стихии. Родовая пуповина при приезде домой оказывалась сильнее городского лоска, содержание одолевало формы, и оттого, даже будучи уже знаменитым, писатель в глазах сельчан оставался Феденькой, Федькой, деревенщиной в кирзачах. Таково свойство настоящей, неподельной русскости, которую никак не выгладить европейским утюгом. (Похожей судьбы был и Василий Шукшин). Под конец жизни Абрамов решил прикончить душевные терзания и выстроить в Верколе Свой Дом, а может, и поселиться в нем до смерти, чтобы не оказаться однажды хладнокровным попутчиком деревне, верхоглядом и начетчиком, неким Чичиковым, улавливающим в свое досье лишь поверхностное, что лежит для пригляду, отжившее и наносное, труху и прах, осыпающиеся с коры великаньего русского древа. И не успел… Надсадился. Отдохнуть бы ему, а он спешил исполнить послушание, которое сам себе назначил. Да и совесть точила, когда видел в стране неправды. Кричал, вопил на весь белый свет: "Русская деревня погибает!"— но слышали остереги лишь те, кому и кричать-то не надо, сами все видели, но были не при власти… За два года до смерти Абрамов, тяжело вздохнув, признался близким: "Как я устал… Как они меня измучили. Я во сне вижу своих героев. Я наяву их вижу…". Бражка из народного лагуна, при всей её янтарной сладости и спелости, оказалась слишком хмельной и коварной, незаметно осаживала на лавку, отымала ноги. Каждый новый характер Абрамов хотел поместить в душу, а там им становилось, наверное, задористо и тесно, каждый хотел воли и по-своему журил писателя за прижим и неуступчивость. Ведь и при жизни, как случается заобыденку в деревне, не все мирно было меж сельчанами и Федором; он задирал, жучил веркольцев, а они в ответ сварились, дескать, загордился Федька, нос задрал. Они-то, "братья и сестры", как ломили в войну с рассвета до потемни без передыху, так и продолжают чертоломить, а писатель сбежал в город в теплое место, на сдобные коврижки, а теперь еще и учит, как надо жить.