Осмотрена на центральной площади карта района, примыкающая к Доске почета. Карта оригинальнейшая. Нанесены на ней все крупные помещичьи хозяйства этого административного образования, будто усадьбы и доныне существуют. Такое сращение времен. Страсть Волкова к истории своей малой родины. Передовая доярка колхоза имени Горького и рядом — отставной поручик, коллежский советник барон Дельвиг.
Снимаешь карту мобильником на цифровую камеру, и в путь по маршрутам славных русских помещиков: Толстого, Тургенева, Фета, Суворина. Все они местные люди, земляки.
Целый день гоняю свою "буханку" от села Спасского до Никольского, от Белино до Воробьевки и далее.
Тургеневский дом, как тульский пряник. Лэйбл. Брэнд. Имидж губернии. Деревья в парке еще помнят "либерала и монархиста". Как мальчиком Ваней ловил он птиц западней, пленками, сетками, так потом Иваном Сергеевичем всю жизнь весьма нелиберально стрелял в них. Откуда такая страсть к смертоубийству? А матушка розгами внушила. На склоне лет вспоминала Варвара Петровна: "Когда ты был еще ребенком, я тебя секла. И всегда до обморока. (Думаете мальчик Ваня сознание терял. Нет. Матушка сердобольная. — А. Л. ). Раз ударов десять тебе дала. Чувствую, свет меркнет. А ты, ангел мой, кричишь: воды мамочке! Сердечушко! Стоишь предо мною с голой попкой...".
Люблю дворянские гнезда — центр, ядро деревенской, крестьянской, русской жизни. Поражаюсь деловой хватке, хозяйской разворотливости и стойкости помещиков. Какое проклятье было иметь поместье. Это вам не нынешние коттеджи. Это же на тебе и ярмо председателя колхоза и менеджера по продажам. Заклады-перезаклады. Платежи— кредиты. В письмах одни стоны: засуха, дожди. Управляющие — воры, арендаторы — бездельники. Оброк — барщина. И вся, как теперь говорят, социалка на тебе: пенсии дворовым, богадельни одиноким старикам, школы, больницы, дороги, мосты. Помещики кормили Россию, создавали ее золотой запас, крепили ее величие, изукрашивали. И к александровскому 61-му году взвыли от непосильной этой ноши : ослободи, государь! Крестьянам — то это вовсе не нужно было.
И вот сбили с чана обруч, расщелялись стенки, потекла кровь-водица. Уже через двадцать лет, давно размежевавшись с мужиками, раздарив, распродав им свои земли, Иван Сергеевич Тургенев ужаснулся содеянному: " Мужики пришли ведро водки просить по поводу моего приезда, — пишет он в дневнике. — Глядя на их патриархально— смиренные лица, я никак не мог отделаться от мысли, что когда-нибудь они меня обязательно на вилы поднимут"...
До Белино километров сорок узкой асфальтовой дороги. В кустах — замшелые кирпичи фундамента другой барской вотчины — барона Дельвига. В ближайшей избушке — голос. Заглядываю через плетень— тургеневский мужичок. Достаю из дорожных запасов бутылку портвейна, захожу во дворик: "Стаканчика не найдется, хозяин?" Проверенная военная хитрость. Сидим в тени вековой липы. Геннадий рассказывает, как ехал однажды на тракторе, и колесо вдруг провалилось на ровной дороге. Дал задний ход. Глянул в провал. А там — череп, ордена и "коричневый пиджак". Потом оказалось, это склеп и череп поэта Дельвига.
Я знаю, что за мысли водились под этим черепом кроме поэтических. " Теперь деревня только обещает деньги, а не дает. Покорнейше прошу одолжить мне 1000 рублей. К вам письмо двенадцатое из числа приготовленных мной для почты подобных мольб. Благодаря корысти управляющего и собственной моей оплошности в прошлый год Белино дало всего 4800 рублей. А только по закладам пришлось выплатить более трех тысяч".
А вот у Фета получалось. Он завел плодопеременное хозяйство, машины, действовал властно, в чем-то по-сталински, скор был на кулачную расправу, по-офицерски властвовал как на завоеванной территории, и Воробьевка расцвела — все об этом писали: "Фет в белом халате с медалью мирового судьи на животе выглядит весьма довольным жизнью. У него в доме европейская мебель, прислуга в ливрее, пони и ослы на дворе".