Теперь и мне довелось прочитать вышедшую только что в Петербурге в издательстве Новикова книжку некоего Эдуарда Шнейдермана. Рассказ о том, как малограмотного, наивного и с небольшими способностями поэта Колю Рубцова заманили к себе в стан зловредные славянофилы. Споили его, загубили и без того небольшие способности, да ещё и раздули из этой деревенской мухи крупнотоннажный самолет. Непонятно только, ежели эти славянофилы (Кожинов с компанией) вознамерились из него сотворить крупного поэта, зачем же они его губили. Зачем его спаивали? А ежели, наоборот, они осознанно хотели загубить выращенное в Питере Шнейдерманом и компанией литературное сокровище, зачем же они его дружно прославляли?
На первый взгляд, кажется, и автор делает все, чтобы разыграть эту игру, речь идет в книге об осознанном национальном русско-еврейском противостоянии. Автор предисловия, очевидно, издатель книги Дмитрий Северюхин, считает, что " в принципиально различном отношении к творческой свободе коренится несходство литературных судеб Николая Рубцова и Эдуарда Шнейдермана — двух друзей и ровесников, прошедших безотцовщину и трудное послевоенное лихолетье.., вместе сделавших в поэзии свои первые шаги и вместе познавших тонкости поэтической речи". Как относился к творческой свободе Николай Рубцов мы знаем хорошо: из документов, из писем, из самих стихов. Никакого насилия над собой никогда терпеть не мог. А вот Шнейдерман, похоже, всю жизнь в либеральной упряжке ходит. Только так и может хоть чего-то добиться. Типичный либеральный жандарм, прикрикивающий на тех, кто не в ногу с ним ходит. Казалось бы, уехал Николай Рубцов из Питера, надоела ему ваша хорошая компания, стал плохим, испортил свою судьбу. Вольному — воля. Захотел писать о северной деревне, о Руси, о простых людях — творческая свобода. Ты ушел в словесную эквилибристику, бывший друг потянулся к русской лирике, в свободной творческой литературной среде каждый ищет свои пути. Что же вы так его немилосердно размазываете по стенкам, разве что к расстрелу не приговорили? "Его Русь была совершенно нереальная, выдуманная целиком. Он сам её такую в себе выстроил, из отдельных отзвуков, отблесков, обломков. Но строил — по чужому чертежу… Трагедия … заключалась в том, что он окунулся в чужую природе его таланта стихию, очутился в тупике, уткнулся в стену". И ведомый Кожиновым, Куняевым, Кузнецовым, Коротаевым и другими "косорылыми", он послушно загубил свой дар в этой русофильской патриотической среде. А надо было ему и дальше идти с такими, как Шнейдерман, тогда бы и развился его пусть маленький, но талантишко. В своих стихах "Памяти Николая Рубцова" Эдуард Шнейдерман выражается еще определеннее:
Ты баб любил, лысел и пил.
Потом подался в русофилы.
Ты был мне мил.
Потом постыл
За позу, валенки, кобылу.
За апологию Руси
Остатней, избяной, замшелой.
Тебя втянули в "гой еси"
Московской секты стиходелы.
Всё просто и ясно. Шнейдерман против Рубцова, еврей против русского, чужак против своего. Модернист против традиционалиста. И главное, "поэт свободный, яркий" Эдуард Шнейдерман против поэта замшелого, спившегося неудачника Николая Рубцова. Так хочет изобразить дело сам автор книги. Точно так же в своей мемуарной книге еще один бывший дружок, только другого питерского литератора, русский православный поэт Дмитрий Бобышев клеймит и примерно такими же аргументами доказывает никчемность, творческий кризис и явную раздутость нобелевского лауреата Иосифа Бродского. И вообще, утверждает Бобышев, всё, чего достиг Бродский, он достиг благодаря еврейской спайке, еврейской мировой поддержке. Еврей Шнейдерман упрекает русского Николая Рубцова за то, что он оказался в "русской партии", русский Бобышев упрекает еврея Бродского за то, что тот всегда чувствовал за собой поддержку "еврейской партии". Но уши из этих мемуаров торчат и у Бобышева, и у Шнейдермана совсем иные. Те же, что торчат у еврея Наймана, тоже недовольного преувеличенным вниманием к поэзии Бродского. Те же, что торчат у русского патриота-графомана и плагиатора Валерия Хатюшина, когда он годами доказывает бездарность и раздутость Юрия Кузнецова. Это уши даже не мертвого осла, а жабы зависти.